Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
Марк Твен
Приключения Тома Сойера
© Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», издание на русском языке, 2012
© Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», художественное оформление, 2012
© ООО «Книжный клуб “Клуб семейного досуга”», г. Белгород, 2012
* * *
Золотое перо Америки
30 ноября 1835 года в США, в деревушке Флорида в штате Миссури, появился на свет ребенок, которого назвали Сэмюэл Ленгхорн Клеменс. Этот год запомнился жителям Земли величественным космическим зрелищем – появлением на небосклоне кометы Галлея, приближающейся к нашей планете раз в 75 лет. Вскоре семья Сэма Клеменса в поисках лучшей жизни переехала в городок Ганнибал в том же Миссури.
Глава семьи умер, когда его младшему сыну не исполнилось и двенадцати лет, не оставив ничего, кроме долгов, и Сэму пришлось зарабатывать на хлеб в газете, которую начал издавать его старший брат. Подросток трудился не покладая рук – сначала в качестве наборщика и печатника, а вскоре и как автор забавных и едких заметок.
Но вовсе не слава «золотого пера» привлекала в эти годы юного Клеменса. Выросший на Миссисипи, он, как позднее и его герои, постоянно ощущал зов могучей и полной волшебного очарования реки. Он мечтал о профессии лоцмана на пароходе и спустя несколько лет действительно стал им. Позже он признавался, что считает это время самым счастливым в своей жизни и, если бы не Гражданская война между северными и южными штатами США, оставался бы лоцманом до конца своих дней.
В рейсах по Миссисипи родился и псевдоним, которым Сэм Клеменс подписывал все свои произведения – двадцать пять увесистых томов. «Марк твен» на жаргоне американских речников означает минимальную глубину, при которой пароход не рискует сесть на мель, – что-то около трех с половиной метров. Это словосочетание стало его новым именем, именем самого знаменитого человека второй половины XIX века в Америке – писателя, создавшего настоящую американскую литературу, сатирика, публициста, издателя и путешественника.
С началом военных действий судоходство по Миссисипи прекратилось и Сэм Клеменс вступил в один из добровольческих отрядов, но быстро разочаровался в бессмысленно жестокой войне, где соотечественники истребляли друг друга, и вместе с братом отправился на западное побережье в поисках заработка. Две недели длилось путешествие в фургоне, и, когда братья добрались до штата Невада, Сэм остался работать на шахте в поселке Вирджиния, где добывали серебро.
Рудокопом он оказался неважным, и вскоре ему пришлось устроиться в местную газету «Территориэл Энтерпрайзис», где он впервые начал подписываться «Марк Твен». А в 1864 году молодой журналист перебрался в Сан-Франциско, где начал писать сразу для нескольких газет, и вскоре к нему пришел первый литературный успех: его рассказ «Знаменитая скачущая лягушка из Калавераса» был признан лучшим произведением юмористической литературы, созданным в Америке. В эти годы в качестве корреспондента Марк Твен объездил всю Калифорнию и побывал на Гавайских островах, а его путевые заметки пользовались неслыханной популярностью у читателей.
Но настоящую славу Марку Твену принесли другие путешествия – в Европу и на Ближний Восток. Письма, написанные им в пути, составили книгу «Простаки за границей», которая увидела свет в 1869 году. Писателю не сиделось на месте – в эти годы он успел побывать не только в Европе, но и в Азии, Африке и даже в Австралии. Заглядывал он и в Украину – в Одессу, но совсем ненадолго.
Случайная встреча с другом детства в 1874 году и общие воспоминания о мальчишеских приключениях в городке Ганнибал натолкнули Твена на мысль написать об этом. Книга далась ему не сразу. Поначалу он задумывал ее в форме дневника, но наконец нашел нужную форму, и в 1875 году были созданы «Приключения Тома Сойера». Роман был опубликован через год и в считанные месяцы превратил Марка Твена из известного юмориста в великого американского писателя. За ним закрепилась слава мастера увлекательного сюжета, интриги, создателя живых и неповторимых характеров.
К этому времени писатель с женой и детьми поселился в городке Хартфорд в штате Коннектикут, где и прожил следующие двадцать лет, наполненных литературным трудом и заботами о семье. Почти сразу по окончании «Тома Сойера» Марк Твен задумал «Приключения Гекльберри Финна», но работа над книгой заняла много времени – роман был опубликован только в 1884 году. Полвека спустя Уильям Фолкнер писал: «Марк Твен был первым по-настоящему американским писателем, и все мы с тех пор – его наследники».
После «Гекльберри» Твен создал несколько романов, которые и по сей день завораживают читателей. Среди них «Янки из Коннектикута при дворе короля Артура», «Личные воспоминания о Жанне д’Арк», «Простофиля Уилсон» и другие. Он публиковал сборники рассказов и очерков, сатирические и публицистические произведения, пользовавшиеся неизменным успехом у читателей. Спустя десятилетие он вернулся к своему первому шедевру и создал повести «Том Сойер за границей» и «Том Сойер – детектив».
Жизнь Марка Твена была сложной и насыщенной самыми неожиданными событиями. Он знавал удачи и провалы, бывал богат и беден, вкладывал свои гонорары в безумные предприятия и проекты и часто ошибался в финансовых делах. Так, в 1896 году управляющий издательства, основанного писателем, довел его до краха и оставил Твена без средств к существованию и с гигантскими долгами. Чтобы выпутаться из этой ситуации, Марк Твен перевез свою семью в Европу, а сам в возрасте 65 лет отправился в кругосветное турне с лекциями. Турне продлилось больше года, Твен заработал достаточно, чтобы избавиться от долгов, но в это время скончалась его жена, которая долгие годы была его литературным редактором и бесценным советчиком.
Конец жизни Марка Твена был печальным – несчастья буквально преследовали его. Помимо смерти жены ему пришлось пережить смерть одной из дочерей и неизлечимую болезнь другой. В Америке разразился экономический кризис, причинами которого Твен считал алчность богатых и безнравственность бедных. Писатель, чьи лучшие произведения наполнены мудростью и светлым юмором, разочаровался в человечестве и больше не верил в прогресс и демократию, эти главные американские ценности. Такие мысли звучат в его последних произведениях, многие из которых остались незаконченными, и в «Воспоминаниях», опубликованных только в 1924 году.
За год до смерти Марк Твен сказал другу, что ему остается только дождаться кометы и покинуть вместе с ней Землю, которая так его разочаровала. Он умер 21 апреля 1910 года. Комета Галлея появилась на небосклоне на следующий день.
Глава 1
Ни звука.
Молчание.
– Удивительно, и куда провалился этот мальчишка? Где ты, Том?
Нет ответа.
Тетя Полли сдвинула очки на кончик носа и оглядела комнату. Затем подняла очки на лоб и оглядела комнату из-под них. Почти никогда она не глядела на такую ерунду, как мальчишка, сквозь очки; это были парадные очки, и приобретены они были исключительно для красоты, а не ради пользы. Поэтому разглядеть что-либо сквозь них было так же трудно, как сквозь печную дверцу. На минуту она застыла в раздумье, а затем произнесла – не особенно громко, но так, что мебель в комнате могла ее расслышать:
– Ну погоди, дай только добраться до тебя, и я…
Оборвав себя на полуслове, она наклонилась и принялась шарить половой щеткой под кроватью, переводя дух после каждой попытки. Однако ничего, кроме перепуганной кошки, извлечь оттуда ей не удалось.
– Что за наказание, в жизни такого ребенка не видывала!
Подойдя к распахнутой настежь двери, она остановилась на пороге и окинула взглядом огород – грядки томатов, основательно заросших сорняками. Тома не было и здесь. Тогда, повысив голос настолько, чтобы ее было слышно и за забором, тетя Полли крикнула:
– То-о-ом, ты куда пропал?
Позади послышался едва уловимый шорох, и она мгновенно оглянулась – так, чтобы успеть ухватить за помочи мальчишку, прежде чем тот шмыгнет в дверь.
– Так и есть! Я опять упустила из виду чулан. Что тебе там понадобилось?
– Ничего.
– Как это – ничего? А в чем у тебя руки? Кстати, и физиономия тоже. Это что такое?
– Откуда мне знать, тетушка?
– Зато я знаю. Это варенье – вот это что! Сотню раз я тебе твердила: не смей прикасаться к варенью! Подай сюда розгу.
Розга угрожающе засвистела в воздухе – беды не миновать.
– Ой, тетушка, что это там шевелится в углу?!
Пожилая леди стремительно обернулась, подхватив юбки, чтобы уберечь себя от опасности. Мальчик мигом перемахнул через забор огорода – и был таков.
В первое мгновение тетя Полли оторопела, но потом рассмеялась:
– Ну и прохвост! Неужто я так ничему и не научусь? Разве мало я перевидала его каверз? Пора бы уже мне и поумнеть. Но недаром ведь сказано: нет хуже дурака, чем старый дурак, а старую собаку не выучишь новым фокусам. Но, господи боже мой, ведь он каждый день придумывает что-нибудь новенькое – как же тут угадаешь? А главное, знает, где предел моему терпению, и стоит ему меня рассмешить или хоть на минуту сбить с толку, так я даже отшлепать его как следует не могу. Ох, не исполняю я свой долг, хоть это и великий грех! Верно сказано в Библии: кто щадит отпрыска своего, тот его и губит… И что тут поделаешь: Том сущий бесенок, но ведь он, бедняжка, сын моей покойной сестры – и у кого же рука поднимется наказывать сироту? Потакать ему – совесть не велит, а возьмешься за розгу – сердце разрывается. Недаром в Библии говорится: век человеческий краток и полон скорбей. Истинная правда! Вот, пожалуйста: сегодня он отлынивает от школы, значит, придется мне завтра его наказать – пусть потрудится. Жалко заставлять мальчика работать, когда у всех детей праздник, но я-то знаю, что работа для него вдвое хуже розги, а я обязана исполнить свой долг, иначе окончательно погублю душу ребенка.
В школу Том действительно не пошел, поэтому время провел отлично. Он едва успел вернуться домой, чтобы перед ужином помочь негритенку Джиму напилить дров и наколоть щепок для растопки. А уж если по правде – для того, чтобы поведать Джиму о своих похождениях, пока тот будет управляться с работой. Тем временем младший брат Тома Сид подбирал и носил поленья в растопку. Сид был примерный мальчик, не чета всяким сорванцам и озорникам, правда, братом он Тому приходился не родным, а сводным. Неудивительно, что это были два совершенно разных характера.
Пока Том ужинал, то и дело запуская лапу в сахарницу, тетя Полли задавала ему вопросы, которые ей самой казались весьма коварными, – ей хотелось поймать Тома на слове. Как многие очень простодушные люди, она считала себя большим дипломатом, способным на самые изощренные уловки, и полагала, что ее невинные хитрости – верх проницательности и лукавства.
– Что, Том, в школе сегодня было не слишком жарко?
– Нет, тетушка.
– А может быть, все-таки жарковато?
– Да, тетушка.
– Неужто тебе не захотелось выкупаться, Томас?
У Тома похолодела спина – он мигом почуял подвох.
Недоверчиво заглянув в лицо тети Полли, он ничего особенного там не увидел, потому и сказал:
Тетя Полли протянула руку и, пощупав рубашку Тома, проговорила:
– И в самом деле ты совсем не вспотел. – Ей доставляло удовольствие думать, что она сумела проверить, сухая ли у Тома рубашка, так, что никто не догадался, зачем ей это понадобилось.
Том, однако, уже учуял, откуда ветер дует, и опередил ее на два хода:
– В школе мальчики поливали головы водой из колодца. У меня она до сих пор мокрая, вот – поглядите-ка!
Тетя Полли огорчилась: какая улика упущена! Но тут же снова взялась за свое:
– Но ведь тебе незачем было распарывать воротник, чтобы окатить голову, правда? Ну-ка, расстегни куртку!
Ухмыльнувшись, Том распахнул куртку – воротник был накрепко зашит.
– Ох, ну тебя, прохвост! Убирайся с моих глаз! Я, признаться, и в самом деле решила, что ты сбежал с уроков купаться. Но не так ты плох, как иной раз кажется.
Тетушка и огорчилась, что проницательность на этот раз ее подвела, и обрадовалась – пусть это было случайностью, но Том сегодня вел себя прилично.
– Мне кажется, что с утра вы зашили ему ворот белой ниткой, а теперь, глядите – черная.
– Ну да, конечно же белой! Томас!
Ожидать продолжения следствия стало опасно. Выбегая за дверь, Том крикнул:
– Уж я припомню это тебе, Сидди!
Оказавшись в безопасности, Том осмотрел две толстые иголки, вколотые в изнанку лацкана его куртки и обмотанные ниткой: одна – белой, другая – черной.
– Вот чертовщина! Она бы ничего не заметила, если б не этот Сид. И что это за манера: то она зашивает белой ниткой, то черной. Хоть бы что-нибудь одно, за всем ведь не уследишь. Ох, и всыплю же я этому Сиду по первое число!
Даже с очень большой натяжкой Тома нельзя было назвать самым примерным мальчиком в городе, зато он хорошо знал этого самого примерного мальчика – и терпеть его не мог.
Однако спустя пару минут, а возможно и быстрее, он забыл о своих злоключениях. Не потому, что эти злоключения были не такими болезненными и горькими, как несчастья взрослых людей, но потому, что новые, более сильные впечатления вытеснили их из его души, – в точности так же, как взрослые забывают старое горе, начиная какое-нибудь новое дело. Сейчас такой новинкой была особая манера свистеть, которую он только что перенял у одного чернокожего, и теперь было самое время без помех поупражняться в этом искусстве.
Свист этот представлял собой птичью трель – что-то вроде заливистого щебета; и чтобы выходило как надо, требовалось то и дело касаться нёба кончиком языка. Читатель наверняка знает, как это делается, если когда-нибудь был мальчишкой. Понадобились изрядные усилия и терпение, но вскоре у Тома стало получаться, и он зашагал по улице еще быстрее – с его губ слетал птичий щебет, а душа была полна восторга. Он чувствовал себя как астроном, открывший новую комету, – и, если уж говорить о чистой, глубокой, без всяких примесей радости, все преимущества были на стороне Тома Сойера, а не астронома.
Впереди был длинный летний вечер. Внезапно Том перестал насвистывать и замер. Перед ним стоял совершенно незнакомый мальчик чуть старше, чем он сам. Любой приезжий, независимо от возраста и пола, был великой редкостью в захудалом городишке Сент-Питерсберге. А этот мальчишка вдобавок был одет как щеголь. Только вообразите: одет по-праздничному в будний день! Невероятно! На нем были совершенно новая шляпа без единого пятнышка, нарядная суконная куртка, застегнутая на все пуговицы, и такие же новые штаны. И, боже правый, он был в башмаках – это в пятницу-то! У него даже имелся галстук из какой-то пестрой ленты, завязанный у ворота. Вид у щеголя был надменный, чего Том стерпеть уж никак не мог. И чем дольше он смотрел на это ослепительное великолепие, тем выше задирал нос перед франтом чужаком и тем более убогим казался ему собственный наряд. Оба молчали. Если начинал двигаться один из мальчиков, двигался и другой, но боком, сохраняя дистанцию; они стояли лицом к лицу, не отрывая глаз друг от друга, и наконец Том проговорил:
– Хочешь, отколочу?
– Только попробуй! Сопляк!
– Сказал, что отколочу, и отколочу!
– Не выйдет!
– Выйдет!
– Не выйдет!
– Выйдет!
– Не выйдет!
Тягостная пауза, после чего Том снова начал:
– Как тебя звать?
– Не твое собачье дело!
– Захочу – будет мое!
– Чего ж ты не дерешься?
– Поговори еще – и получишь по полной.
– И поговорю, и поговорю – что, слабо?
– Подумаешь, павлин! Да я тебя одной левой уложу!
– Ну так чего не укладываешь? Болтать все умеют.
– Ты чего вырядился? Подумаешь, важный! Еще и шляпу нацепил!
– Возьми да сбей, если не нравится. Только тронь – и узнаешь! Где уж тебе драться!
– Катись к дьяволу!
– Поговори у меня еще! Я тебе голову кирпичом проломлю!
– И проломлю!
– Ты, я вижу, мастер болтать. Чего ж не дерешься? Струсил?
– Нет, не струсил!
И снова грозное молчание. Затем оба начали боком подступать друг к другу, пока плечо одного не уперлось в плечо другого. Том сказал:
– Давай, уноси ноги отсюда!
– Сам уноси!
Оба продолжали стоять, изо всех сил напирая на соперника и с ненавистью уставившись на него. Однако одолеть не мог ни один, ни другой. Наконец, разгоряченные стычкой, они с осторожностью отступили друг от друга и Том проговорил:
– Ты паршивый трус и слюнявый щенок. Вот скажу старшему брату, чтоб он тебе задал как следует!
– Наплевать мне на твоего старшего брата! У меня тоже есть брат, еще постарше твоего. Возьмет да и перебросит твоего через забор!
Тут следует вспомнить, что у обоих никаких старших братьев и в помине не было. Тогда Том большим пальцем ноги провел в пыли черту и, хмурясь, проговорил:
– Переступишь эту черту, и я тебя так отлуплю, что своих не узнаешь! Попробуй – не обрадуешься!
Франт быстро перешагнул черту и задиристо сказал:
– Ну-ка давай! Только тронь! Чего не дерешься?
– Давай два цента – получишь.
Порывшись в кармане, франт достал два медяка и с усмешкой протянул Тому. Том мигом ударил его по руке, и медяки полетели в пыль. В следующее мгновение оба клубком покатились по мостовой. Они таскали друг друга за волосы, рвали одежду, угощали увесистыми тумаками – и покрыли себя пылью и «боевой славой». Когда пыль немного осела, сквозь дым сражения стало видно, что Том оседлал приезжего и молотит его кулаками.
– Проси пощады! – наконец проговорил он, переводя дух.
Франт молча завозился, пытаясь освободиться. По его лицу текли слезы злости.
– Проси пощады! – Кулаки заработали снова.
– Будет тебе наука. В другой раз гляди, с кем связываешься.
Франт побрел прочь, отряхивая пыль с куртки, прихрамывая, всхлипывая, сопя и клятвенно обещая всыпать Тому, если «поймает его еще раз».
Вдоволь насмеявшись, Том направился было домой в самом отличном расположении духа, но едва повернулся к чужаку спиной, как тот схватил камень и швырнул в Тома, угодив ему между лопатками, а сам пустился наутек, прыгая, как водяная антилопа. Том преследовал его до самого дома и заодно выяснил, где этот щеголь живет. С полчаса он караулил у ворот, выманивая неприятеля на улицу, но тот только корчил рожи из окна. В конце концов появилась мамаша щеголя, обругала Тома, назвав скверным, грубым и невоспитанным мальчишкой, и велела ему убираться прочь. Что он и сделал, предупредив леди, чтоб ее расфуфыренный сынок больше не попадался ему на дороге.
Домой Том вернулся уже в темноте и, осторожно влезая в окно, наткнулся на засаду в лице тети Полли. Когда же она обнаружила, в каком состоянии его одежда и физиономия, ее решимость заменить ему субботний отдых каторжными работами стала тверже гранита.
Глава 2
Наступило великолепное субботнее утро. Все вокруг дышало свежестью, сияло и было полно жизни. Радостью светилось каждое лицо, и бодрость ощущалась в походке каждого. Белая акация была в полном цвету, и ее сладкий аромат разливался повсюду.
Кардиффская гора – ее вершина видна в городке откуда угодно – сплошь зазеленела и казалась издалека чудесной безмятежной страной.
Именно в этот момент на тротуаре появился Том с ведром разведенной известки и длинной кистью в руках. Однако при первом же взгляде на забор всякая радость покинула его, а душа погрузилась в глубочайшую скорбь. Тридцать ярдов сплошного дощатого забора высотою в девять футов! Жизнь представилась ему бессмысленной и тягостной. С тяжелым вздохом окунув кисть в ведро, Том мазнул ею по верхней доске забора, повторил эту операцию дважды, сравнил ничтожный выбеленный клочок с необозримым континентом того, что еще предстояло покрасить, и в отчаянии уселся под деревом.
Тем временем из калитки вприпрыжку выскочил негритенок Джим с ведром в руке, напевая «Девушки из Буффало». До этого дня Тому казалось, что нет скучнее занятия, чем носить воду из городского колодца, но сейчас он смотрел на это иначе. У колодца всегда полно народу. Белые и черные мальчишки и девчонки вечно торчат там, дожидаясь своей очереди, болтают, меняются игрушками, ссорятся, шалят, а порой и дерутся. И хоть до колодца от их дома каких-нибудь полтораста шагов, Джим сроду не возвращался домой раньше чем через час, а бывало и так, что за ним приходилось кого-нибудь посылать. Поэтому Том сказал:
– Слышь-ка, Джим! Давай я сбегаю за водой, а ты тут пока немножко побели.
– Как можно, мистер Том! Старая хозяйка велела мне мигом принести воду и, сохрани бог, нигде не застревать по дороге. Она еще сказала, что мистер Том наверняка позовет меня красить забор, так чтоб я делал свое дело, не совал нос куда не просят, а уж насчет забора она сама распорядится.
– Да что ты ее слушаешь, Джим! Мало ли что она наговорит! Давай ведро, одна нога здесь – другая там, вот и все. Тетя Полли даже не догадается.
– Ох, боязно мне, мистер Том. Старая хозяйка голову мне оторвет. Ей-богу, оторвет!
– Это она-то? Да она и не дерется совсем. Разве что щелкнет по макушке наперстком, только и делов, – подумаешь, важность! Говорит-то она разное, да только от ее слов ничего не делается, разве что иной раз сама расплачется. Джим, ну хочешь, я тебе шарик подарю? Белый, с мраморными жилками!
Джим заколебался.
– Белый и вдобавок мраморный, Джим! Это тебе не фигли-мигли!
– Ох как блестит! Только очень уж боюсь я старой хозяйки, мистер Том…
– Ну хочешь, я покажу тебе свой больной палец?
Джим был обычным человеком – и не устоял перед таким соблазном. Он поставил ведро, взял мраморный шарик и, выпучив глаза от любопытства, склонился над больным пальцем, пока Том разматывал бинт. В следующую секунду он уже вихрем летел по улице, громыхая ведром и почесывая затылок, Том с бешеной энергией белил забор, а тетя Полли удалялась с поля битвы с туфлей в руке. Глаза ее горели торжеством.
Но рвения Тома хватило ненадолго. Его мысли вернулись к тому, как славно он мог бы провести этот денек, и он снова загоревал. Вот-вот на улице появятся другие мальчишки и поднимут Тома на смех из-за того, что его заставили работать в субботу. Сами-то они отправляются в разные интересные места.
Эта мысль жгла его огнем. Он извлек из карманов все заветные сокровища и устроил им ревизию: сломанные игрушки, шарики, всякая дребедень, может, и сгодятся для обмена, но вряд ли за это можно купить хотя бы час свободы. Убрав с глаз долой свои тощие капиталы, Том выкинул из головы мысль о том, чтобы подкупить кого-либо. Но в эту минуту, полную отчаяния и безнадежности, его вдруг посетило вдохновение. Самое настоящее вдохновение, без всяких преувеличений!
Взявшись за кисть, он продолжил не спеша и со вкусом работать. Вскоре из-за угла показался Бен Роджерс – тот самый мальчишка, чьих ядовитых насмешек Том опасался больше всего. Походка у Бена была беззаботная, он то и дело подпрыгивал – верный признак того, что на сердце у него легко и от жизни он ждет сплошных подарков. Он грыз яблоко и время от времени издавал протяжный гудок, за которым следовал мелодичный перезвон: «Динь-дон-дон, динь-дон-дон» – на самых низких нотах, потому что Бен изображал колесный пароход. Приближаясь к Тому, он сбавил ход, свернул на середину фарватера, слегка накренился на правый борт и стал без спешки подходить к берегу. Вид при этом он имел необыкновенно важный, потому что изображал «Большую Миссури» с осадкой в девять футов. В эту минуту Бен Роджерс был и пароходом, и капитаном, и рулевым, и судовым колоколом, поэтому, отдавая команду, он тут же ее и выполнял.
– Стоп, машина! Динь-динь-линь! – Механик выполнил команду, и пароход медленно причалил к бровке тротуара. – Задний ход! – Обе руки Бена опустились и вытянулись по швам.
– Право руля! Динь-динь-линь! Ч-чу-у! Чу-у! – Правая рука взлетела вверх и принялась описывать торжественные круги: сейчас она изображала главное гребное колесо.
– Лево руля! Динь-динь-линь! Чу-у-чу-у! – Теперь круги описывала левая.
– Стоп, правый борт! Динь-динь-линь! Стоп, левый борт! Малый ход! Стоп, машина! Самый малый! Динь-динь-линь! Чу-у-у-ф-ф! Отдать концы! Да пошевеливайтесь там! Ну где у вас швартовочный конец? Зачаливай за кнехт! Так, теперь попусти!
– Машина стала, сэр! Динь-динь-линь! Шт-шт-шт-ш-ш-ш! – Это пароход сбрасывал пар.
Том продолжал орудовать кистью, не обращая на «Большую Миссури» ни малейшего внимания. Бен прищурился и проговорил:
– Ага, попался-таки! Взяли тебя на буксир!
Ответа не последовало. Том посмотрел на последний мазок взглядом живописца, потом еще раз бережно провел кистью по доскам и отступил, задумчиво созерцая результат. Бен подошел и встал сзади. Том проглотил слюну – до того ему захотелось яблока, но виду не подал и вновь взялся за дело. Наконец Бен произнес:
– Что, старик, приходится потрудиться, э?
Том резко обернулся, словно от неожиданности:
– А-а, это ты, Бен! Я тебя и не заметил.
– Не знаю, как ты, а я иду купаться. Нет желания? Хотя о чем это я – ты, само собой, еще поработаешь. Это дело наверняка поинтересней.
Том с недоумением взглянул на Бена и спросил:
– Это что ты называешь работой?
– А это, по-твоему, что?
Том широко взмахнул в воздухе кистью и небрежно ответил:
– Что ж, может, для кого работа, а для кого и нет. Мне известно только одно: Тому Сойеру это по душе.
– Да брось ты! Скажи еще, что тебе нравится белить!
Кисть по-прежнему равномерно скользила по доскам забора.
– Белить? А почему нет? Небось не каждый день нашему брату случается приводить в порядок забор.
С этой минуты все предстало в новом свете. Бен даже перестал жевать яблоко. Том бережно водил кистью взад и вперед, время от времени останавливаясь, чтобы полюбоваться на дело рук своих, добавлял здесь мазок, там штрих и снова оценивал результат, а Бен пристально следил за каждым его движением, и глаза его постепенно разгорались. Внезапно он сказал:
– Слышь, Том, дай-ка и мне побелить чуток.
Том задумался, напустив на себя такой вид, будто и готов был согласиться, но внезапно передумал.
– Нет, Бен, не выйдет. Тетя Полли просто молится на этот забор; понимаешь, он выходит на улицу… Ну если б это было со стороны двора, она бы и слова не сказала… да и я тоже. Но тут… Его знаешь как надо белить? Тут разве что один из тысячи, а то и из двух тысяч мальчишек сумеет справиться как следует.
– Да ты что? Слышь, Том, ну дай хоть мазнуть, ну самую малость! Вот я – я бы тебя пустил, если б оказался на твоем месте.
– Бен, да я бы с радостью, клянусь скальпом! Но как быть с тетей Полли? Джиму тоже хотелось, а она запретила. Сид – тот в ногах у нее валялся, а она и Сиду не разрешила. Такие, парень, дела… Допустим, ты возьмешься, а что-то пойдет не так?
– Брось, Том, я же со всем старанием! Ну пусти, я только попробовать… Слушай, хочешь половину яблока.
– Ну как тебе сказать… Хотя нет, Бен, все-таки не стоит. Что-то я побаиваюсь.
– Я тебе все яблоко отдам!
Без всякой охоты Том выпустил кисть из рук, но душа его ликовала. И пока бывший пароход «Большая Миссури» в поте лица трудился на самом солнцепеке, удалившийся от дел живописец, посиживая в тени на старом бочонке, болтал ногами, хрустел яблоком и строил планы дальнейшего избиения младенцев.
За младенцами дело не стало. Мальчишки ежеминутно появлялись на улице; они останавливались, чтобы позубоскалить над Томом, – и в конце концов оставались красить забор. Как только Бен выдохся, Том выгодно продал следующую очередь Билли Фишеру – за подержанного, но еще очень приличного воздушного змея, а когда тот умаялся, Джонни Миллер приобрел право на кисть за дохлую крысу с привязанной к ней веревочкой – чтобы удобней вертеть в воздухе. Так оно и пошло.
К середине дня из почти нищего Том стал магнатом. Он буквально утопал в роскоши. Теперь у него имелись: двенадцать шариков, поломанная губная гармошка, осколок бутылочного стекла синего цвета, чтобы глядеть на солнце, катушка без ниток, ключ неизвестно от чего, кусок мела, пробка от хрустального графина, оловянный солдатик, пара головастиков, шесть хлопушек, одноглазый котенок, бронзовая дверная ручка, собачий ошейник, рукоятка от ножа, четыре куска апельсиновой корки и старая оконная рама. Том отменно провел время, а забор был покрыт известкой в три слоя! Если бы у него не кончилась побелка, он пустил бы по миру всех мальчишек в городке.
«Жить на свете не так уж скверно», – подумал Том. Сам того не подозревая, он открыл великий закон, управляющий человеческими поступками. Этот закон гласит: для того чтобы мальчишке или взрослому – это все равно кому – захотелось чего-нибудь, нужна только одна вещь: чтобы этого было трудно добиться. Если бы Том Сойер был выдающимся мыслителем вроде автора этой книги, он бы пришел к выводу, что работа – это то, что человек вынужден делать, а игра – то, что он делать совершенно не обязан. И это помогло бы ему уяснить, почему делать искусственные цветы или носить воду в решете есть работа, а сшибать кегли или карабкаться на гору Монблан – приятная забава. Говорят, в Англии есть богачи, которым нравится в летнюю пору править почтовой каретой, запряженной четвериком. Такая возможность стоит им бешеных денег, но, если бы они получали за это жалованье, игра превратилась бы в работу и потеряла всю свою прелесть.
Еще некоторое время Том раздумывал над той переменой, которая произошла в его имущественном положении, а затем отправился с докладом в штаб главнокомандующего.
Предостережение
За покушение отыскать побудительную причину появления на свет этого рассказа возбуждено будет судебное преследование. Попытка извлечь из романа какую-нибудь мораль наказуется ссылкой, а за посягательство отыскать в нем затаенный смысл виновные будут расстреляны по приказу автора начальником его артиллерии.
Глава I
Цивилизуют Гека. – Моисей и камыши. – Мисс Ватсон. – Том Сойер ждет.
Если вы не прочли книгу, озаглавленную «Похождения Тома Сойера», то вы обо мне ровнехонько ничего не знаете. Тут, впрочем, нет ничего особенно законопреступного. Книга была написана Марком Твеном, во обще говоря, довольно правдиво. Понятно, что дело не обошлось без кое-каких прикрас, но ведь на этом, как говорится, свет стоит. Почти все, с кем мне до водилось встречаться, лгали малую толику в тех или других случаях. Исключение из общего правила составляют лишь: тетушка Полли, да вдовушка, да еще, может быть, рыжеволосая красавица Мэри. Тетушка Полли – та самая, что приходится теткой Тому. Про нее и вдову Дуглас рассказывается в упомянутой уже книжке, вообще говоря, правдивой, если не обращать внимания на некоторые в ней прикрасы. Что касается до Мэри, то о ней будет речь впереди.
Обо мне самом кое-что сообщается в «Похождениях Тома Сойера». Там рассказывается, как мы с Томом нашли деньги, спрятанные разбойниками в пещере, и таким образом разбогатели. На долю каждого из нас пришлось по шесть тысяч долларов чистым золотом. Странно было даже смотреть на такую уйму де нег, сложенную правильными столбиками. Судья Тэтчер забрал все эти деньги и отдал их на проценты, вследствие чего они приносили каждому из нас по доллару в день, в продолжение целого года, то есть гораздо больше, чем мы в состоянии были тратить. Вдовушка Дуглас взяла меня к себе в дом, смотрела на вашего покорного слугу как на родного сына и задалась намерением его цивилизовать. Принимая во внимание убийственно правильный и приличный образ жизни вдовушки, мне было у нее до крайности тяжело, и, когда пришлось совсем уж невтерпеж, я от нее сбежал. Очутившись снова в лохмотьях и в большой бочке из-под сахарного песка, я было почувствовал себя опять свободным и довольным, но Том Сойер меня разыскал. Он уговорил меня вернуться к вдовушке и держать себя благопристойно, обещав в награду за это принять меня в шайку разбойников, которую собирался организовать. Ввиду такого заманчивого обещания, я немедленно же вернулся к вдовушке.
Увидев меня, она расплакалась, назвала меня бедным заблудшим ягненком и надавала мне множество других подобных же прозвищ, не имея, впрочем, ни малейшего желания меня оскорбить. На меня опять надели новое платье, в котором я все время обливался потом и чувствовал себя так, как будто все мое тело сведено судорогами. Все вошло опять в прежнюю ко лею. Вдовушка созывала всю семью к ужину по колоколу. Заслышав звонок, надлежало тотчас же явиться в столовую, а между тем, добравшись туда, все-таки нельзя было заручиться немедленно чем-нибудь съестным: приходилось ждать, пока вдовушка, склонив голову, пробормочет малую толику над блюдами, хотя с ними и без того все, по-видимому, обстояло благополучно. Все было сжарено и сварено в меру. Иное дело, если бы подали на стол бочонок какой-нибудь мешанины; тогда заклинания могли бы, пожалуй, оказаться кстати: содержимое лучше бы перемешалось, выпустило бы из себя сок и стало бы вкуснее.
После ужина вдовушка доставала большую книгу и принималась меня учить про Моисея и тростники. Я выбивался из сил, чтобы узнать про него всю подноготную, и с течением времени добился от вдовушки объяснения, что этот самый Моисей давным-давно уже умер. Тогда я совершенно перестал им интересоваться, потому что не спекулирую такими товарами, как мертвецы.
Через весьма непродолжительное время я ощутил желание курить и попросил вдовушку дозволить мне это; она не согласилась – объявила курение нечисто плотной, грязной привычкой и потребовала, чтобы я совсем от него отказался. Люди сплошь и рядом во обще таковы – они увлекаются вещами, о которых ровнехонько ничего не знают. Вот хоть бы госпожа Дуглас: увлекалась Моисеем и постоянно твердила про него, хотя он, сколько мне известно, не доводился ей родней. К тому же от него не могло получиться ни малейшего прока для кого-либо, так как он ведь давно уже умер. При всем том, госпожа Дуглас страшно набрасывалась на меня за курение, в котором все-таки был некоторый прок. А между тем, сама вдовушка нюхала табак и не находила в этом ничего дурного, без сомнения, потому, что делала это сама.
К госпоже Дуглас только что приехала и поселилась на жительство мисс Ватсон, довольно худощавая старая дева в очках. Вооружась азбукой, она напустилась на меня и беспощадно обрабатывала чуть не целый час, пока вдовушка не упросила ее отпустить мою душу на покаяние. Я и в самом деле не мог бы выносить долее такую пытку. Затем, приблизительно с час, стояла смертная скука. Я то и дело ерзал на стуле, а мисс Ват сон ежеминутно меня останавливала. «Сидите смирно, Гекльберри! – Не болтайте ногами! – К чему вы так скрючиваетесь?! – Держитесь прямее! – Не зевайте и не потягивайтесь, Гекльберри! – Неужели вы не можете вести себя благопристойнее?» – говорила она мне, а затем принялась объяснять, что при таком дурном поведении не мудрено угодить в очень нехорошее место, именуемое адом. Я по простоте души решил, что мне не мешало бы там побывать, и откровенно сообщил ей об этом. Она ужасно взбесилась, хотя с моей стороны не было тут ни малейшего дурного умысла. Мне вообще хотелось уйти куда-нибудь; куда именно – было для меня совершенно безразлично, так как я жаждал, в сущности, только перемены. Старая дева объявила, что с моей стороны было очень дурно говорить такие вещи, что сама она ни за что на свете не скажет ничего подобного и намерена жить так, чтобы попасть в место злачное, «идеже праведные упокоиваются». Я лично не видел для себя ни малейшей выгоды находиться в одном месте с нею, а потому решил в уме своем не делать ни малейших к тому попыток. Впрочем, я не стал ей рассказывать о своем решении, так как это могло бы ее только рассердить и не принесло бы мне никакой пользы.
Мисс Ватсон, почувствовав себя пущенной в ход, не могла скоро остановиться и продолжала мне рас сказывать про место злачное. Она уверяла, будто по павшему туда человеку живется прекрасно: он целый день до скончания веков только и делает, что расхаживает себе с арфой и поет. Меня эта перспектива особенно не прельщала, но я не высказал ей своего мнения, а только спросил, как она думает: попадет ли Том Сойер в место злачное или нет? Она тяжело вздохнула и, помолчав немного, ответила в отрицательном смысле. Я этому очень обрадовался, так как мне до чрезвычайности хотелось с ним не разлучаться.
Мисс Ватсон продолжала меня шпиговать; мне это очень надоело и наскучило. Под конец, однако, при звали в комнату негров, принялись читать молитвы и разошлись по спальням. Я ушел в свою комнатку со свечою, которую и поставил на стол, а затем, усевшись возле окна на стул, пробовал думать о чем-нибудь позабавнее, но у меня не выходило ничего путного. Мне стало так грустно, что в эту минуту хотелось даже умереть. Звезды блестели, казалось, как-то печально; из леса доносился грустный шелест листвы; где-то вдалеке кричала сова, разумеется, над покой ником; слышалось завывание собаки и жалобный крик «уйв-поор-вилль», предвещавший чью-то смерть; ветер принимался что-то нашептывать, чего я не мог разо брать, но отчего у меня выступил по всему телу холодный пот. Затем я услышал из леса глухой голос мертвеца, которому надо, но не удается высказать то, что лежит у него на душе. Бедняга не может спокойно лежать в своей могиле и должен бродить по ночам в ненадлежащих местах. Я совершенно упал духом и огорчился особенно тем, что у меня не было под рукой никакого товарища. Вскоре, однако, спустился на меня паук и пополз по моему плечу.
Я поспешно стряхнул его с себя, а он упал прямо на свечу и, прежде чем я успел пошевельнуться, весь сморщился и обгорел. Я знал и сам, что это было страшно дурное предзнаменование и что гибель паука принесет мне несчастье. Это меня до такой степени расстроило, что я чуть не разодрал на себе одежду. Правда, что я тотчас же встал и трижды обошел вокруг комнаты по одним и тем же следам, каждый раз осеняя себя крестом, а затем перевязал клок своих волос ниточкой, чтобы обезопасить себя таким образом от ведьм. Тем не менее я все-таки не мог чувствовать себя совершенно спокойным. Это помогает, когда вместо того, чтобы приколотить найденную лошадиную подкову над дверьми, ее потеряешь, но я никогда не слышал, чтобы можно было подобным же образом предотвратить несчастье после того, как случится убить паука.
Дрожа всем телом, я уселся опять на стул и достал себе трубку, собираясь курить. В доме теперь стояла мертвая тишина, и вдовушка никоим образом не могла узнать о моей проделке. Но вот, по истечении долгого времени, я услышал, как часы где-то далеко в городе начали бить: бум, бум, бум… Они пробили двенадцать раз, и затем все опять стихло и даже стало как будто тише, чем прежде. Вскоре после того я услышал, как внизу, в темноте, в чаще деревьев хрустнула ветка, и, затаив дыхание, стал прислушиваться. Тотчас же после того раздалось оттуда кошачье мяуканье: «Мяу-мяу!..» «Ну, это ладно», – сказал я сам себе и тотчас же ответил в свою очередь: «Мяу-мяу!..» – по возможности мягким и нежным тоном, потушил свечу, вылез из окна на крышу сарая, потихоньку скатился по ней, спрыгнул наземь и пробрался в чащу деревьев. Там, действительно, я увидел поджидавшего меня Тома Сойера.
Глава II
Мы с Томом счастливо спасаемся от Джима. – Джим. – Шайка Тома Сойера. – Глубокомысленные планы.
Мы шли на цыпочках между деревьями, направляясь к дальнему концу сада и пригибаясь так, чтобы ветки не цеплялись нам за головы. Проходя мимо кухни, я споткнулся о корень какого-то дерева и упал, причем наделал, разумеется, малую толику шума. Мы прилегли к земле и лежали совершенно неподвижно. Джим, рослый негр девицы Ватсон, сидел как раз в дверях, на пороге. Мы различали его совершенно явственно, так как в кухне горела свеча. Он встал, вытянул шею, молча прислушивался с минуту и затем спросил:
– Кто там?!
Не получая ответа, он снова начал прислушиваться, а потом вышел на цыпочках из кухни и остановился как раз в промежутке между мною и Томом. Мы были от него так близко, что чуть не дотрагивались до него. В течение нескольких минут, показавшихся мне очень долгими, не слышно было ни одного звука, а между тем мы все трое почти касались друг друга. Как раз в это время у меня зачесалось возле щиколотки, но я не осмелился почесаться. Вслед за тем у меня страшно засвербило возле уха, а потом на спине, как раз между плечами. Мне казалось, что я просто-напросто умру, если вздумаю удержаться дольше. Кстати, мне доводилось замечать не раз впоследствии за собою это свойство: как толь ко находишься в приличном обществе или на похоронах, пытаешься уснуть, не чувствуя к этому особенной охоты, – короче говоря, каждый раз, когда чесаться совсем некстати, непременно ощущается позыв к этому чуть ли не в тысяче местах. Вскоре, однако, Джим прервал молчание и спросил:
– Кто же ты такой? Где вы?! Разорви пес моих кошек, если я не слышал здесь что-то такое! Ну, ладно! Я уже знаю, что сделаю! Я сяду вот здесь и стану слушать, пока не услышу что-нибудь опять.
Усевшись на тропинке так, что приходился как раз между мною и Томом, он прислонился к дереву и широко раскинул ноги, вследствие чего одна из них чуть не задела за мою ногу. Тогда у меня начал чесаться нос до того, что слезы выступили на глазах, но я все-таки не смел чесаться; затем что-то принялось меня щекотать внутри носа и, наконец, прямо под носом над губою. Не знаю, право, как мне удалось сдержаться и лежать смирно. Такое злополучное со стояние длилось минут шесть или семь, но эти минуты казались мне вечностью. У меня чесалось в одиннадцати разных местах; я чувствовал, что не в силах выдержать ни одной минуты более, а потому стиснул зубы и решился попытать счастья. Как раз в это мгновение Джим принялся тяжело дышать и тотчас же после того захрапел. Я не замедлил тогда успокоиться и прийти в нормальное состояние. Том подал мне сигнал, легонько зачавкав губами, и мы поползли далее на четвереньках. Когда мы отползли футов на десять, Том шепнул мне, что недурно было бы при вязать Джима шутки ради к дереву, но я категорически отказался, объяснив, что негр может проснуться и поднять такой крик, что разбудит весь дом, а тогда откроется мое отсутствие. То́му пришло тут неожиданно в голову, что он захватил с собой слишком мало свечей, а потому он изъявил желание зайти на кухню и позаимствовать там. Я советовал ему воздержаться от подобной попытки, так как Джим мог тем временем проснуться и отправиться туда тоже. То́му хотелось, однако, совершить во что бы то ни стало какой-нибудь рискованный подвиг. Мы вдвоем с ним поэтому пробрались тихонько на кухню и раздобыли там три свечи, в уплату за которые Том положил на стол пять центов. Затем мы вышли из кухни, и мне страшно хотелось убраться оттуда подальше, но я ни как не мог совладать со своим товарищем. Он пополз опять на четвереньках к тому месту, где спал Джим, чтобы сыграть с негром какую-нибудь шутку. Я ждал его с нетерпением, и мне казалось, что он очень медлит, так как всюду кругом стояла мертвая тишина.
Тотчас же по возвращении Тома мы продолжали свой путь по тропинке, обогнули садовый забор и постепенно взобрались по крутому склону холма на самую вершину. Том рассказал мне при этом, что снял с головы Джима шляпу и повесил ее на сучке того самого дерева, под которым спал негр. Джим при этом слегка зашевелился, но не проснулся. Впоследствии Джим уверял, что ведьмы его околдовали, при вели его в состояние невменяемости и разъезжали на нем по всему штату, а затем снова усадили под де ревом и, чтобы устранить все сомнения, повесили его шляпу на сук. На другой день, повторяя этот рассказ, Джим добавил, что ведьмы съездили на нем в Новый Орлеан, и после того, с каждым новым пересказом, все более расширял область своих странствований. Под конец выяснилось, что ведьмы ездили на нем по всему свету, замучили его чуть не до смерти, жесточайше намяли ему спину. Понятное дело, что Джим ужасно этим возгордился. Дело дошло до того, что он почти не удостаивал других негров своим вниманием. Они приходили иногда за несколько верст по слушать его похождения, и он стал пользоваться в их среде необыкновенным уважением и почетом. Совершенно чужие негры стояли иной раз возле забора, разинув рты, и глядели на Джима, словно на какое-то чудо. Когда стемнеет, негры, сидя возле огонька на кухне, всегда толкуют между собой про колдунов и ведьм. Если кто-нибудь заводил такой разговор и пытался выказать себя по этой части сведущим человеком, Джиму стоило только войти и сказать: «Гм, разве вы знаете что-нибудь о волшебстве?» – и словоохотливый негр, словно кто-нибудь закупорил ему горло пробкой, тотчас же умолкал, а затем потихоньку стушевывался в задние ряды. Джим просверлил дырочку в пятицентовой монете и, продев в нее шнурок, носил монету постоянно на шее, объясняя, что это талисман, собственноручно переданный чертом, объявившим, что можно лечить им от всех болезней и, в случае надобности, вызывать колдунов и ведьм. Для этого следовало произнести только маленькое заклинание, которое он держал, разумеется, в секрете. Негры собирались к Джиму со всей округи и отдавали ему все, что у них имелось, только для того, чтобы поглядеть на эту пятицентовую монету, но ни под каким видом не соглашались до нее дотронуться, зная, что она побывала в руках у самого дьявола. Джим, в качестве слуги, пришел в полную негодность: до такой степени он сделался надменным и тщеславным после того, как лично повидался с чертом и возил на своей спине ведьм.
Взобравшись на самую вершину холма, находившегося позади дома госпожи Дуглас, мы окинули взглядом деревушку, лежавшую внизу, и заметили три или четыре огонька, мерцавших в окнах домов, где, вероятно, имелись больные. Звезды над нами сияли еще ярче этих огоньков, а внизу, за деревней, протекала река, шириной в целую милю, величественная и спокойная. Спустившись с холма, мы разыскали Джо Гарпера, Бена Роджерса и еще двух или трех мальчиков, поджидавших нас в старой заброшенной кожемятне. Отвязав лодку, мы сели в нее и спустились вниз по реке, приблизительно на две с половиной английских мили, до глубокой впадины нагорного берега.
Причалив там, мы сошли на берег и дошли до места, поросшего кустарником. Том взял со всех мальчиков клятву не выдавать его тайны, а затем провел нас сквозь самую густую чащу к пещере, находившейся в холме. Там мы зажгли свечи и про ползли на руках и коленях приблизительно шагов с полтораста сквозь низенький узенький проход. Затем этот подземный коридор сделался выше, так что можно было идти уже стоя. Том принялся заглядывать в разные боковые его ходы. Вскоре он нагнулся и исчез в стене, где никто посторонний и не заметил бы существования отверстия. Пришлось пробираться несколько десятков шагов опять по узкому коридору, а затем мы вошли в довольно обширное помещение, мглистое, сырое и холодное. Там мы остановились, и Том обратился к нам со следующим заявлением: «Теперь мы составим шайку разбойников, которая будет именоваться шайкой Тома Сойера. Каждый, кто хочет присоединиться к ней, должен присягнуть на верность товарищам и подписаться под этой присягой собственной своей кровью!» Том вытащил из кармана лист бумаги, на котором была написана присяга, и прочел ее нам вслух. Каждый мальчик принимал на себя клятвенное обещание стоять за шайку и не выдавать никогда ее тайн. Если кто-нибудь нанесет оскорбление мальчику, принадлежащему к шайке, обидчик и его семья немедленно должны быть умерщвлены тем из разбойников, кому это будет предписано атаманом. Получившему такое предписание воспрещается есть и спать до тех пор, пока он не умертвит намеченных жертв и не вырежет у них на груди крест, долженствовавший служить условным отличительным знаком шайки Тома Сойера. Лицам, не принадлежавшим к шайке, запрещалось пользоваться этим клеймом. Против виновного возбуждалось на первый раз судебное преследование, а в случае повторения он приговаривался к смерти. Если бы кто-либо из членов шайки осмелился раз гласить ее тайны, его ожидала страшная участь. Клятвопреступнику сперва перерезали бы горло, а затем сожгли его труп и рассеяли его пепел по ветру, вычеркнули бы его имя собственной кровью из списка разбойников и никогда больше о нем не вспоминали, иначе как с самыми ужасными проклятиями. Лучше же всего признавалось не вспоминать вовсе об изменнике и предать его имя вечному забвению.
Нам всем эта формула присяги очень понравилась, и мы расспрашивали Тома, неужели он сам придумал такую чудную вещь? Он чистосердечно сознался, что кое-что принадлежало ему лично, но большая часть была заимствована из книг, где описывались подвиги сухопутных и морских разбойников. По его словам, каждая порядочная разбойничья шайка непременно имела свою собственную присягу.
Некоторым из нас пришло на ум, что было бы недурно вырезать всю семью мальчика, изменившего шайке. Том признал эту идею блестящей и сделал тут же карандашом соответствующее добавление в присяжном листе. Тогда Бен Роджерс заметил:
– Ну, а вот, например, Гек Финн, у которого нет семьи! Как же мы применили бы к нему этот пункт?
– Да ведь у него есть отец, – возразил Том Сойер.
– Положим, что так, но его отца и с собаками теперь не разыщешь. Прежде, бывало, он пьяный валялся со свиньями в кожемятне, но вот уже около года, как о нем нет ни слуху ни духу.
По этому спорному вопросу возгорелись жаркие прения. Меня хотели было исключить из числа кандидатов в разбойники, ссылаясь на отсутствие семьи или вообще человека, которого в случае моей измены можно было бы зарезать, вследствие чего я оказывался будто бы в более выгодном положении, чем остальные члены шайки. Никто не мог придумать выход из этой ситуации, все мы находились в недоумении и молчали. Я готов был уже расплакаться, как вдруг у меня блеснула счастливая мысль: я предложил за себя в поручительницы мисс Ватсон.
– Если я вздумаю изменить, можно ведь будет ее зарезать!
Все тотчас же радостно воскликнули:
– Понятное дело, можно! Все, значит, теперь в порядке! Гек может поступить в шайку!
Каждый из нас уколол палец булавкой, чтобы до быть для подписи кровь, а я по неграмотности по ставил на присяжном листе крест.
– Ну, чем же будет промышлять наша шайка? – спросил Бен Роджерс.
– Единственно лишь разбоем и убийством, – отвечал Том Сойер.
– Что же будем разбивать? Дома, скотные дворы или…
– Нам неприлично заниматься такими делами! Это было бы не разбоем, а просто грабежом; мы же не грабители, а настоящие разбойники, рыцари большой дороги. Мы будем надевать на себя маски, останавливать дилижансы и кареты, убивать прохожих и отбирать у них деньги и часы.
– А разве непременно надо убивать?
– Разумеется, надо. Это считается лучшим способом разделываться с проезжими. Некоторые авторитеты держатся на этот счет другого мнения, но большинство находит всего уместнее убить, и концы в воду. Впрочем, можно будет приводить некоторых путешественников сюда, в пещеру и держать их здесь, пока они не откупятся.
– Как же они откупятся, когда мы все от них отберем?
– Не знаю, но только так уж принято у разбой ников. Я вычитал про выкуп в книгах, и нам следует принять это к руководству.
– Чем же мы станем руководствоваться, когда не понимаем, в чем дело?
– Мало ли что не понимаем, а все-таки должны руководствоваться. Ведь я же вам говорил, что это написано в книгах. Неужели вам бы хотелось отступить от печатного текста и заварить такую кашу, что потом даже не расхлебаешь?
– Все это тебе хорошо говорить, Том Сойер, но все-таки непонятно, каким образом станут откупаться у нас пленники, когда у них за душой не останется ни гроша? Что мы вообще станем с ними делать? В каком смысле, желал бы я знать, надо понимать слово «откупаться»?
– Должно быть, в иносказательном смысле. Вероятно, мы будем держать их у себя в пещере до тех пор, пока они не умрут своей смертью.
– Ну, вот это я понимаю! Так будет, пожалуй, ладно. Так можно было бы объявить с самого начала, что мы будем держать их здесь, пока не откупятся смертью. Нечего сказать, горькая будет их участь, когда у них кончится все съестное и они убедятся в тщетности попыток убежать отсюда!
– Странные вещи говоришь ты, Бен Роджерс! Разве можно убежать, когда здесь будет находиться часовой, готовый пристрелить их, как только они шевельнут пальцем.
– Часовой!!! Этого еще только не хватало! Неужели кому-нибудь из нас придется сидеть целую ночь без сна для того только, чтобы их караулить! Это было бы уже чистой глупостью! Отчего не взять добрую дубинку и не заставить их ею откупиться сейчас же, как только они сюда попадут?
– Нельзя, потому что в книгах ничего про это не написано! Весь вопрос Бена Роджерса заключается в том, следует ли нам поступать по правилам или же попросту действовать наобум. Ведь те, кто писал книги, знали, надеюсь, как именно следовало поступать? Мы с вами не могли бы их, разумеется, ничему на учить, напротив того, нам следует учиться у них. Поэтому, сударь, мы станем обращаться с пленными, как подобает, – по-печатному.
– Ну, ладно, я согласен на все, но только, без шуток, мне это кажется немного несообразным. Что же, будем мы убивать также и женщин?
– Ах, Бен Роджерс, если бы я был таким невежественным человеком, я все-таки не стал бы задавать столь диких вопросов! Разве можно убивать женщин?! Нет, извините, ни в какой книге не встречается ничего подобного. Женщин приводят сюда, в пещеру, и обращаются с ними до гадости вежливо, так что под конец они влюбляются в нас и не выказывают больше ни малейшего желания вернуться домой.
– Ну, что ж, пусть себе живут! Но только я такими делами заниматься не намерен. В нашу пещеру наберется такая уйма всякого бабья и молодцов, ожидающих выкупа, что в ней не останется места для самих разбойников. Впрочем, продолжайте, господин атаман, я не намерен вам возражать.
Малолетний Томми Барнс к тому времени уснул. Когда мы его разбудили, он пришел в очень дурное расположение духа, расплакался, объявил, что хочет идти домой к мамаше и не желает больше состоять в разбойниках.
Вся шайка принялась над ним смеяться и называть его плаксой. Это его рассердило, и он объявил, что по возвращении домой первым делом выдаст все тайны нашей шайки. Том Смарт дал малютке пять центов для того, чтобы его успокоить, и сообщил, что теперь все мы разойдемся по домам, а на следующей неделе соберемся, чтобы поразбойничать на славу и, без сомнения, убьем тогда немало народу.
Бен Роджерс объяснил, что ему можно отлучаться из дома только по воскресеньям, и выразил желание, чтобы шайка отправилась на добычу в ближайшее первое воскресение. Все прочие разбойники признали, однако, что по праздникам грех заниматься такими делами. Таким образом вопрос этот был улажен. Мы согласились собраться еще раз и назначить в самом непродолжительном времени день первого нашего выхода на большую дорогу. Затем, с соблюдением всех требуемых формальностей, мы выбрали Тома Сойера старшим атаманом и Джо Гарпера – его заместителем нашей шайки и вернулись восвояси.
Как раз перед рассветом я взобрался на крышу сарайчика и влез оттуда обратно в окно своей комнаты. Новое мое платье было все перепачкано и вымазано глиной, а сам я устал, как последняя собака.
Марк Твен
Приключения Тома Сойера
Предисловие
Большая часть приключений, о которых рассказано в этой книге, взяты из жизни: одно-два пережиты мною самим, остальные мальчиками, учившимися вместе со мной в школе. Гек Финн списан с натуры, Том Сойер также, но не с одного оригинала – он представляет собой комбинацию черт, взятых у трех мальчиков, которых я знал, и потому принадлежит к смешанному архитектурному ордеру.
Дикие суеверия, описанные ниже, были распространены среди детей и негров Запада в те времена, то есть тридцать – сорок лет тому назад.
Хотя моя книга предназначена главным образом для развлечения мальчиков и девочек, я надеюсь, что ею не побрезгуют и взрослые мужчины и женщины, ибо в мои планы входило напомнить им, какими были они сами когда-то, что чувствовали, думали, как разговаривали и в какие странные авантюры иногда ввязывались.
Ответа нет.
Ответа нет.
– Удивительно, куда мог деваться этот мальчишка! Том, где ты?
Ответа нет.
Тетя Полли спустила очки на нос и оглядела комнату поверх очков, затем подняла их на лоб и оглядела комнату изпод очков. Она очень редко, почти никогда не глядела сквозь очки на такую мелочь, как мальчишка; это были парадные очки, ее гордость, приобретенные для красоты, а не для пользы, и что-нибудь разглядеть сквозь них ей было так же трудно, как сквозь пару печных заслонок. На минуту она растерялась, потом сказала – не очень громко, но так, что мебель в комнате могла ее слышать:
– Ну погоди, дай только до тебя добраться…
Не договорив, она нагнулась и стала тыкать щеткой под кровать, переводя дыхание после каждого тычка. Она не извлекла оттуда ничего, кроме кошки.
– Что за ребенок, в жизни такого не видывала!
Подойдя к открытой настежь двери, она остановилась на пороге и обвела взглядом свой огород – грядки помидоров, заросшие дурманом. Тома не было и здесь. Тогда, возвысив голос, чтобы ее было слышно как можно дальше, она крикнула:
– То-о-ом, где ты?
За ее спиной послышался легкий шорох, и она оглянулась – как раз вовремя, чтобы ухватить за помочи мальчишку, прежде чем он прошмыгнул в дверь.
– Ну так и есть! Я и позабыла про чулан. Ты что там делал?
– Ничего.
– Ничего? Посмотри, в чем у тебя руки. И рот тоже. Это что такое?
– Не знаю, тетя.
– А я знаю. Это варенье – вот что это такое! Сорок раз я тебе говорила: не смей трогать варенье – выдеру! Подай сюда розгу.
Розга засвистела в воздухе, – казалось, беды не миновать.
– Ой, тетя, что это у вас за спиной?!
Старушка обернулась, подхватив юбки, чтобы уберечь себя от опасности. Мальчик в один миг перемахнул через высокий забор и был таков.
Тетя Полли в первую минуту опешила, а потом добродушно рассмеялась:
– Вот и поди с ним! Неужели я так ничему и не научусь? Мало ли он со мной выкидывает фокусов? Пора бы мне, кажется, поумнеть. Но нет хуже дурака, чем старый дурак. Недаром говорится: «Старую собаку не выучишь новым фокусам». Но ведь, господи ты боже мой, он каждый день что-нибудь да придумает, где же тут угадать. И как будто знает, сколько времени можно меня изводить; знает, что стоит ему меня рассмешить или хоть на минуту сбить с толку, у меня уж и руки опускаются, я даже шлепнуть его не могу. Не выполняю я своего долга, что греха таить! Ведь сказано в Писании: кто щадит младенца, тот губит его. Ничего хорошего из этого не выйдет, грех один. Он сущий чертенок, знаю, но ведь он, бедняжка, сын моей покойной сестры, у меня как-то духу не хватает наказывать его. Потакать ему – совесть замучит, а накажешь – сердце разрывается. Недаром ведь сказано в Писании: век человеческий краток и полон скорбей; думаю, что это правда. Нынче он отлынивает от школы; придется мне завтра наказать его – засажу за работу. Жалко заставлять мальчика работать, когда у всех детей праздник, но работать ему всего тяжелей, а мне надо исполнить свой долг – иначе я погублю ребенка.
Том не пошел в школу и отлично провел время. Он еле успел вернуться домой, чтобы до ужина помочь негритенку Джиму напилить на завтра дров и наколоть щепок для растопки. Во всяком случае, он успел рассказать Джиму о своих похождениях, пока тот сделал три четверти работы. Младший (или, скорее, сводный) брат Тома, Сид, уже сделал все, что ему полагалось (он подбирал и носил щепки): это был послушный мальчик, не склонный к шалостям и проказам.
Покуда Том ужинал, при всяком удобном случае таская из сахарницы куски сахару, тетя Полли задавала ему разные каверзные вопросы, очень хитрые и мудреные, – ей хотелось поймать Тома врасплох, чтобы он проговорился. Как и многие простодушные люди, она считала себя большим дипломатом, способным на самые тонкие и таинственные уловки, и полагала, что все ее невинные хитрости – чудо изворотливости и лукавства. Она спросила:
– Том, в школе было не очень жарко?
– Нет, тетя.
– А может быть, очень жарко?
– Да, тетя.
– Что ж, неужели тебе не захотелось выкупаться, Том?
У Тома душа ушла в пятки – он почуял опасность.
Он недоверчиво посмотрел в лицо тете Полли, но ничего особенного не увидел и потому сказал:
– Нет, тетя, не очень.
Она протянула руку и, пощупав рубашку Тома, сказала:
– Да, пожалуй, ты нисколько не вспотел. – Ей приятно было думать, что она сумела проверить, сухая ли у Тома рубашка, так, что никто не понял, к чему она клонит.
Однако Том сразу почуял, куда ветер дует, и предупредил следующий ход:
– У нас в школе мальчики обливали голову из колодца. У меня она и сейчас еще мокрая, поглядите!
Тетя Полли очень огорчилась, что упустила из виду такую важную улику. Но тут же вдохновилась опять.
– Том, ведь тебе не надо было распарывать воротник, чтобы окатить голову, верно? Расстегни куртку!
Лицо Тома просияло. Он распахнул куртку – воротник был крепко зашит.
– А ну тебя! Убирайся вон! Я, признаться, думала, что ты сбежишь с уроков купаться. Так и быть, на этот раз я тебя прощаю. Не так ты плох, как кажешься.
Она и огорчилась, что проницательность обманула ее на этот раз, и обрадовалась, что Том хоть случайно вел себя хорошо.
Тут вмешался Сид:
– Мне показалось, будто вы зашили ему воротник белой ниткой, а теперь у него черная.
– Ну да, я зашивала белой! Том!
Но Том не стал дожидаться продолжения. Выбегая за дверь, он крикнул:
– Я это тебе припомню, Сидди!
В укромном месте Том осмотрел две толстые иголки, вколотые в лацканы его куртки и обмотанные ниткой: в одну иголку была вдета белая нитка, в другую – черная.
– Она бы ничего не заметила, если бы не Сид. Вот черт! То она зашивает белой ниткой, то черной. Хоть бы одно чтонибудь, а то никак не уследишь. Ну и отлуплю же я Сида. Будет помнить!
«30 ноября 1835 года в США, в деревушке Флорида в штате Миссури, появился на свет ребенок, которого назвали Сэмюэл Ленгхорн Клеменс. Этот год запомнился жителям Земли величественным космическим зрелищем – появлением на небосклоне кометы Галлея, приближающейся к нашей планете раз в 75 лет. Вскоре семья Сэма Клеменса в поисках лучшей жизни переехала в городок Ганнибал в том же Миссури. Глава семьи умер, когда его младшему сыну не исполнилось и двенадцати лет, не оставив ничего, кроме долгов, и Сэму пришлось зарабатывать на хлеб в газете, которую начал издавать его старший брат. Подросток трудился не покладая рук – сначала в качестве наборщика и печатника, а вскоре и как автор забавных и едких заметок…»
Наступило великолепное субботнее утро. Все вокруг дышало свежестью, сияло и было полно жизни. Радостью светилось каждое лицо, и бодрость ощущалась в походке каждого. Белая акация была в полном цвету, и ее сладкий аромат разливался повсюду.
Кардиффская гора – ее вершина видна в городке откуда угодно – сплошь зазеленела и казалась издалека чудесной безмятежной страной.
Именно в этот момент на тротуаре появился Том с ведром разведенной известки и длинной кистью в руках. Однако при первом же взгляде на забор всякая радость покинула его, а душа погрузилась в глубочайшую скорбь. Тридцать ярдов сплошного дощатого забора высотою в девять футов! Жизнь представилась ему бессмысленной и тягостной. С тяжелым вздохом окунув кисть в ведро, Том мазнул ею по верхней доске забора, повторил эту операцию дважды, сравнил ничтожный выбеленный клочок с необозримым континентом того, что еще предстояло покрасить, и в отчаянии уселся под деревом.
Тем временем из калитки вприпрыжку выскочил негритенок Джим с ведром в руке, напевая «Девушки из Буффало». До этого дня Тому казалось, что нет скучнее занятия, чем носить воду из городского колодца, но сейчас он смотрел на это иначе. У колодца всегда полно народу. Белые и черные мальчишки и девчонки вечно торчат там, дожидаясь своей очереди, болтают, меняются игрушками, ссорятся, шалят, а порой и дерутся. И хоть до колодца от их дома каких-нибудь полтораста шагов, Джим сроду не возвращался домой раньше чем через час, а бывало и так, что за ним приходилось кого-нибудь посылать. Поэтому Том сказал:
– Слышь-ка, Джим! Давай я сбегаю за водой, а ты тут пока немножко побели.
– Как можно, мистер Том! Старая хозяйка велела мне мигом принести воду и, сохрани бог, нигде не застревать по дороге. Она еще сказала, что мистер Том наверняка позовет меня красить забор, так чтоб я делал свое дело, не совал нос куда не просят, а уж насчет забора она сама распорядится.
– Да что ты ее слушаешь, Джим! Мало ли что она наговорит! Давай ведро, одна нога здесь – другая там, вот и все. Тетя Полли даже не догадается.
– Ох, боязно мне, мистер Том. Старая хозяйка голову мне оторвет. Ей-богу, оторвет!
– Это она-то? Да она и не дерется совсем. Разве что щелкнет по макушке наперстком, только и делов, – подумаешь, важность! Говорит-то она разное, да только от ее слов ничего не делается, разве что иной раз сама расплачется. Джим, ну хочешь, я тебе шарик подарю? Белый, с мраморными жилками!
Джим заколебался.
– Белый и вдобавок мраморный, Джим! Это тебе не фигли-мигли!
– Ох как блестит! Только очень уж боюсь я старой хозяйки, мистер Том…
– Ну хочешь, я покажу тебе свой больной палец?
Джим был обычным человеком – и не устоял перед таким соблазном. Он поставил ведро, взял мраморный шарик и, выпучив глаза от любопытства, склонился над больным пальцем, пока Том разматывал бинт. В следующую секунду он уже вихрем летел по улице, громыхая ведром и почесывая затылок, Том с бешеной энергией белил забор, а тетя Полли удалялась с поля битвы с туфлей в руке. Глаза ее горели торжеством.
Но рвения Тома хватило ненадолго. Его мысли вернулись к тому, как славно он мог бы провести этот денек, и он снова загоревал. Вот-вот на улице появятся другие мальчишки и поднимут Тома на смех из-за того, что его заставили работать в субботу. Сами-то они отправляются в разные интересные места.
Эта мысль жгла его огнем. Он извлек из карманов все заветные сокровища и устроил им ревизию: сломанные игрушки, шарики, всякая дребедень, может, и сгодятся для обмена, но вряд ли за это можно купить хотя бы час свободы. Убрав с глаз долой свои тощие капиталы, Том выкинул из головы мысль о том, чтобы подкупить кого-либо. Но в эту минуту, полную отчаяния и безнадежности, его вдруг посетило вдохновение. Самое настоящее вдохновение, без всяких преувеличений!
Взявшись за кисть, он продолжил не спеша и со вкусом работать. Вскоре из-за угла показался Бен Роджерс – тот самый мальчишка, чьих ядовитых насмешек Том опасался больше всего. Походка у Бена была беззаботная, он то и дело подпрыгивал – верный признак того, что на сердце у него легко и от жизни он ждет сплошных подарков. Он грыз яблоко и время от времени издавал протяжный гудок, за которым следовал мелодичный перезвон: «Динь-дон-дон, динь-дон-дон» – на самых низких нотах, потому что Бен изображал колесный пароход. Приближаясь к Тому, он сбавил ход, свернул на середину фарватера, слегка накренился на правый борт и стал без спешки подходить к берегу. Вид при этом он имел необыкновенно важный, потому что изображал «Большую Миссури» с осадкой в девять футов. В эту минуту Бен Роджерс был и пароходом, и капитаном, и рулевым, и судовым колоколом, поэтому, отдавая команду, он тут же ее и выполнял.
– Стоп, машина! Динь-динь-линь! – Механик выполнил команду, и пароход медленно причалил к бровке тротуара. – Задний ход! – Обе руки Бена опустились и вытянулись по швам.
– Право руля! Динь-динь-линь! Ч-чу-у! Чу-у! – Правая рука взлетела вверх и принялась описывать торжественные круги: сейчас она изображала главное гребное колесо.
– Лево руля! Динь-динь-линь! Чу-у-чу-у! – Теперь круги описывала левая.
– Стоп, правый борт! Динь-динь-линь! Стоп, левый борт! Малый ход! Стоп, машина! Самый малый! Динь-динь-линь! Чу-у-у-ф-ф! Отдать концы! Да пошевеливайтесь там! Ну где у вас швартовочный конец? Зачаливай за кнехт! Так, теперь попусти!
– Машина стала, сэр! Динь-динь-линь! Шт-шт-шт-ш-ш-ш! – Это пароход сбрасывал пар.
Том продолжал орудовать кистью, не обращая на «Большую Миссури» ни малейшего внимания. Бен прищурился и проговорил:
– Ага, попался-таки! Взяли тебя на буксир!
Ответа не последовало. Том посмотрел на последний мазок взглядом живописца, потом еще раз бережно провел кистью по доскам и отступил, задумчиво созерцая результат. Бен подошел и встал сзади. Том проглотил слюну – до того ему захотелось яблока, но виду не подал и вновь взялся за дело. Наконец Бен произнес:
– Что, старик, приходится потрудиться, э?
Том резко обернулся, словно от неожиданности:
– А-а, это ты, Бен! Я тебя и не заметил.
– Не знаю, как ты, а я иду купаться. Нет желания? Хотя о чем это я – ты, само собой, еще поработаешь. Это дело наверняка поинтересней.
Том с недоумением взглянул на Бена и спросил:
– Это что ты называешь работой?
– А это, по-твоему, что?
Том широко взмахнул в воздухе кистью и небрежно ответил:
– Что ж, может, для кого работа, а для кого и нет. Мне известно только одно: Тому Сойеру это по душе.
– Да брось ты! Скажи еще, что тебе нравится белить!
Кисть по-прежнему равномерно скользила по доскам забора.
– Белить? А почему нет? Небось не каждый день нашему брату случается приводить в порядок забор.
С этой минуты все предстало в новом свете. Бен даже перестал жевать яблоко. Том бережно водил кистью взад и вперед, время от времени останавливаясь, чтобы полюбоваться на дело рук своих, добавлял здесь мазок, там штрих и снова оценивал результат, а Бен пристально следил за каждым его движением, и глаза его постепенно разгорались. Внезапно он сказал:
– Слышь, Том, дай-ка и мне побелить чуток.
Том задумался, напустив на себя такой вид, будто и готов был согласиться, но внезапно передумал.
– Нет, Бен, не выйдет. Тетя Полли просто молится на этот забор; понимаешь, он выходит на улицу… Ну если б это было со стороны двора, она бы и слова не сказала… да и я тоже. Но тут… Его знаешь как надо белить? Тут разве что один из тысячи, а то и из двух тысяч мальчишек сумеет справиться как следует.
– Да ты что? Слышь, Том, ну дай хоть мазнуть, ну самую малость! Вот я – я бы тебя пустил, если б оказался на твоем месте.
– Бен, да я бы с радостью, клянусь скальпом! Но как быть с тетей Полли? Джиму тоже хотелось, а она запретила. Сид – тот в ногах у нее валялся, а она и Сиду не разрешила. Такие, парень, дела… Допустим, ты возьмешься, а что-то пойдет не так?
– Брось, Том, я же со всем старанием! Ну пусти, я только попробовать… Слушай, хочешь половину яблока.
– Ну как тебе сказать… Хотя нет, Бен, все-таки не стоит. Что-то я побаиваюсь.
– Я тебе все яблоко отдам!
Без всякой охоты Том выпустил кисть из рук, но душа его ликовала. И пока бывший пароход «Большая Миссури» в поте лица трудился на самом солнцепеке, удалившийся от дел живописец, посиживая в тени на старом бочонке, болтал ногами, хрустел яблоком и строил планы дальнейшего избиения младенцев.
За младенцами дело не стало. Мальчишки ежеминутно появлялись на улице; они останавливались, чтобы позубоскалить над Томом, – и в конце концов оставались красить забор. Как только Бен выдохся, Том выгодно продал следующую очередь Билли Фишеру – за подержанного, но еще очень приличного воздушного змея, а когда тот умаялся, Джонни Миллер приобрел право на кисть за дохлую крысу с привязанной к ней веревочкой – чтобы удобней вертеть в воздухе. Так оно и пошло.
К середине дня из почти нищего Том стал магнатом. Он буквально утопал в роскоши. Теперь у него имелись: двенадцать шариков, поломанная губная гармошка, осколок бутылочного стекла синего цвета, чтобы глядеть на солнце, катушка без ниток, ключ неизвестно от чего, кусок мела, пробка от хрустального графина, оловянный солдатик, пара головастиков, шесть хлопушек, одноглазый котенок, бронзовая дверная ручка, собачий ошейник, рукоятка от ножа, четыре куска апельсиновой корки и старая оконная рама. Том отменно провел время, а забор был покрыт известкой в три слоя! Если бы у него не кончилась побелка, он пустил бы по миру всех мальчишек в городке.
«Жить на свете не так уж скверно», – подумал Том. Сам того не подозревая, он открыл великий закон, управляющий человеческими поступками. Этот закон гласит: для того чтобы мальчишке или взрослому – это все равно кому – захотелось чего-нибудь, нужна только одна вещь: чтобы этого было трудно добиться. Если бы Том Сойер был выдающимся мыслителем вроде автора этой книги, он бы пришел к выводу, что работа – это то, что человек вынужден делать, а игра – то, что он делать совершенно не обязан. И это помогло бы ему уяснить, почему делать искусственные цветы или носить воду в решете есть работа, а сшибать кегли или карабкаться на гору Монблан – приятная забава. Говорят, в Англии есть богачи, которым нравится в летнюю пору править почтовой каретой, запряженной четвериком. Такая возможность стоит им бешеных денег, но, если бы они получали за это жалованье, игра превратилась бы в работу и потеряла всю свою прелесть.
Еще некоторое время Том раздумывал над той переменой, которая произошла в его имущественном положении, а затем отправился с докладом в штаб главнокомандующего.
Марк Твен
США, 30.11.1835 - 21.4.1910
ТВЕН, МАРК (Twain, Mark; псевд.; наст имя – Сэмюэл Лэнгхорн Клеменс, Samuel Langhorne Clemens) (1835–1910), американский писатель. Родился 30 ноября 1835 в поселке Флорида (шт. Миссури). Детство провел в городке Ханнибал на Миссисипи. Был учеником наборщика, позднее вместе с братом издавал газету в Ханнибале, затем в Мескатине и Кеокуке (шт. Айова). В 1857 стал учеником лоцмана, воплотив свою детскую мечту «познать реку», в апреле 1859 получил права лоцмана. В 1861 переехал к брату в Неваду, почти год был старателем на серебряных приисках. Написав несколько юморесок для газеты «Территориал энтерпрайз» в Вирджиния-Сити, в августе 1862 получил приглашение стать ее сотрудником. Для псевдонима взял выражение лотовых на Миссисипи, выкликавших «Мерка 2», что означало достаточную глубину для безопасного плавания.
В мае 1864 Твен уехал в Сан-Франциско, два года работал в калифорнийских газетах, в т.ч. корреспондентом калифорнийской «Юнион» на Гавайских островах. На гребне успеха своих очерков выступал с юмористическими лекциями о Гавайях во время трехмесячного турне по городам Америки. От газеты «Альта Калифорния» участвовал в средиземноморском круизе на пароходе «Квакер-Сити», собрал материал для книги Простаки за границей (The Innocents Abroad), подружился с Ч.Лэнгдоном из Элмайра (шт. Нью-Йорк) и 2 февраля 1870 женился на его сестре Оливии. В 1871 Твен переехал в Хартфорд (шт. Коннектикут), где прожил 20 лет, самые счастливые свои годы. В 1884 он основал издательскую фирму, номинально возглавленную Ч.Л.Вебстером, мужем его племянницы. Среди первых публикаций фирмы – Приключения Гекльберри Финна (Huckleberry Finn, 1884) Твена и ставшие бестселлером Воспоминания (Memoirs, 1885) восемнадцатого президента США У.С.Гранта. Во время экономического кризиса 1893–1894 издательство разорилось.
В целях экономии и возможности заработков в 1891 Твен с семьей переехал в Европу. За четыре года долги были выплачены, материальное положение семьи выровнялось, в 1900 они вернулись на родину. Здесь в 1904 скончалась его жена, а накануне Рождества 1909 в Реддинге (шт. Коннектикут) от приступа эпилепсии умерла дочь Джин (еще в 1896 от менингита умерла любимая дочь Сьюзи). Умер Марк Твен в Реддинге 21 апреля 1910.
Твен гордился общественным признанием, особенно ценил присуждение ему ученой степени доктора литературы Оксфордского университета (1907), но познал и горечь жизни. Его последнее, наиболее едкое обличение «проклятого человеческого рода» – Письма с Земли (Letters From the Earth), не публиковавшиеся дочерью Кларой до 1962.
Твен пришел в литературу поздно. В 27 лет стал профессиональным журналистом, в 34 года опубликовал свою первую книгу. Ранние публикации (он начал печататься в 17 лет) интересны в основном как свидетельство хорошего знания грубоватого юмора американской глубинки. С самого начала его газетные публикации несли черты художественного очерка. Он быстро уставал от репортажа, если материал не располагал к юмору. Превращение из одаренного любителя в настоящего профессионала произошло после поездки на Гавайи в 1866. Важную роль сыграло чтение лекций. Он экспериментировал, искал новые, более разнообразные формы выражения, рассчитывал паузы, добиваясь точного соответствия замысла и результата. Тщательная шлифовка устного слова осталась и в его творчестве. Путешествие на «Квакер-Сити» продолжило «гавайскую школу». В Простаках за границей (1869), книге, сделавшей его известным в Америке, определилcя крайне простой лейтмотив творчества Твена – путешествие в пространстве. Обоснованный в Простаках самим маршрутом поездки, он сохранится также в книгах Закаленные (Roughing It, 1872, в рус. переводе – Налегке, 1959), Пешком по Европе (A Tramp Abroad, 1880) и По экватору (Following the Equator, 1896). Самым впечатляющим образом он использован в Гекльберри Финне.
Подступ к художественной прозе был постепенным, осторожным. Первый роман, Позолоченный век (The Gilded Age, 1874), написан в соавторстве с Ч.Д.Уорнером. Действие романа, задуманного как современная социальная сатира, спотыкается о плохо вписывающиеся куски стандартных викторианских сюжетов. Несмотря на художественное несовершенство, роман дал название периоду президентства Гранта. Тогда же встреча с другом детства напомнила Твену об их детских приключениях в Ханнибале. После двух-трех неудачных попыток, в их числе повествование в форме дневника, он нашел нужный подход и за 1874–1875, с перерывами, написал роман Приключения Тома Сойера (The Adventures of Tom Sawyer, 1876), создавший ему репутацию мастера характеров и интриги и замечательного юмориста. Том, по словам Твена, «воплощение мальчишества». Фон повести – автобиографический, Санкт-Петербург – это Ханнибал. Однако персонажи отнюдь не плоские копии, но полнокровные характеры, рожденные воображением мастера, вспоминающего свою юность.
С января по июль 1875 в «Атлантик мансли» публиковались Старые времена на Миссисипи (Old Times on the Mississipi), в 1883 они вошли в книгу Жизнь на Миссисипи (Life on the Mississipi, главы IV–XVII). Почти сразу по окончании Тома Сойера был задуман Гекльберри Финн. В 1876 он был начат, несколько раз откладывался и наконец опубликован в 1884. В Гекльберри Финне, высшей творческой удаче Твена, повествование ведется от первого лица, устами двенадцатилетнего мальчика. Впервые разговорный язык американской глубинки, прежде употребимый только в фарсе и сатире на нравы простонародья, стал средством художественного изображения вертикали довоенного южного общества – от аристократии до «дна».
Среди книг, предшествовавших Геку, – Принц и нищий (The Prince and the Pauper, 1881), первая попытка создать историческое повествование. Ограниченный эпохой, местом и историческими обстоятельствами, автор не ушел в сторону и не сбился на бурлеск, и книга до сих пор завораживает юных читателей.
Напротив, в Янки при дворе короля Артура (A Connecticut Yankee at King Arthur"s Court, 1889) Твен дал волю своему темпераменту сатирика. Его самая серьезная историческая проза, Личные воспоминания о Жанне д"Арк (Personal Recollections of Joan of Arc, 1896), потерпела неудачу. Твен еще попытался возродить мир своих шедевров в Простофиле Вильсоне (Pudd"nhead Wilson, 1894), Томе Сойере за границей (Tom Sawyer Abroad, 1894) и Томе Сойере-сыщике (Tom Sawyer, Detective, 1896), но вновь потерпел неудачу.
Из рассказов, опубликованных в последние годы жизни, наиболее примечателен Человек, который совратил Гедлиберг (The Man that Corrupted Hadleyburg, 1898), а также острые, обличительные памфлеты. Трактат Что такое человек? (What Is Man, 1906) – экскурс в философию. Произведения последних лет в основном не закончены. Крупные фрагменты автобиографии (он диктовал ее в 1906–1908) так и не были объединены в единое целое. Последнее сатирическое произведение – повесть Таинственный незнакомец (The Mysterious Stranger) – опубликовано посмертно в 1916 по незавершенной рукописи. Фрагменты автобиографии напечатаны в 1925 и позднее.