Тезис о "странноязычии" Платонова в литературоведении стал уже общим местом. Действительно, поэтика грамматического сдвига, "неуравновешенный" синтаксис, "произвол" в сочетании слов - все это отличительные особенности художественного языка Платонова.
Обратимся к одной только фразе Платонова.
Вечернее электричество было уже зажжено на построечных лесах, но полевой свет тишины и вянущий запах сна приблизились сюда из общего пространства и стояли нетронутыми в воздухе.
Если попытаться прочитать это предложение на языке привычных понятий, то "искрить" начнет едва ли не каждое словосочетание. Традиционный поэтический оборот "вечерний свет" под пером Платонова превращается в инженерно-техническое и какое-то не совсем правильное "вечернее электричество". "Свет тишины" обращает на себя внимание синтезом зрительных и слуховых ощущений. "Запах сна" повергает читателя в размышление - то ли это смелая метафора, то ли замаскированная синестетическая конструкция, в которой соединяются обонятельные и зрительные ощущения (а сон - это тот "фильм", который смотрят спящие); может возникнуть и самое неожиданное предположение - о том, что у сна на самом деле бывает свой запах и фразу надо понимать буквально. Но самое странное - свет и запах "стояли нетронутыми в воздухе"! Как будто есть кто-то, для кого это возможно - прикоснуться к свету и запаху.
Но это только внешний, "посторонний" взгляд на логику платоновского языка. В составе целого смысловой объем процитированного предложения увеличивается за счет контекстуальных значений каждого слова. Говоря о структуре художественного пространства, мы заметили, что оно вбирает в себя два проницаемых друг для друга сюжетных подпространства - городское и деревенское. В описании вечера как раз и происходит соединение этих подпространств. В результате "общее пространство" предстает одновременно в двух своих ипостасях ("полевой свет" и "построечные леса" общепролетарского дома).
Еще одна ярко выраженная "платоновская" особенность - превращение невещественного в "вещество существования". "Свет тишины" и "запах сна" из абстрактных понятий делаются конкретными - в процитированном предложении они локализуются и опредмечиваются. Более того, эта "приобретенная" предметность специально подчеркивается - свет и запах "стояли нетронутыми", следовательно, потенциально они доступны осязательному восприятию. Летний вечер в буквальном смысле становится все более и более ощутимым - его восприятие складывается из зрительных, слуховых, обонятельных, осязательных ощущений.
Сформулируем один предварительный вывод: в прозе Платонова слово является не только самостоятельной смысловой единицей (или единицей словосочетания); оно насыщается множеством контекстуальных значений и становится единицей высших уровней текста - например, сюжета и художественного пространства. Слово должно пониматься не только в его общеязыковом (словарном) значении, но и в значении контекстуальном - причем контекстом нужно признать все произведение.
Сложность восприятия языка Платонова состоит еще и в том, что его фраза практически непредсказуема - точнее сказать, она почти никогда не соответствует ожиданиям читателя. Воспитанному на образцовом литературном языке читателю сложно представить, что у сознательности бывает "сухое напряжение", что жалобной бывает не только песня или (не будем пренебрегать канцеляризмами) книга - жалобной становится девочка Настя. Если фраза начинается со слов: "На выкошенном пустыре пахло..." - то читатель прежде всего подумает, что недостающим словом должно быть "сеном". И ошибется, потому что по-платоновски - "пахло умершей травой" (обратим внимание на то, как в проходной, на первый взгляд, фразе проводится одна из важнейших тем "Котлована" - смерти и жизни).
Невозможность спрогнозировать течение платоновской фразы стала основной причиной отсутствия пародий на Платонова. При том, что у литературных пародистов 1930-х гг. было множество пародий на любого из крупных писателей той поры, Платонов всегда оставался "безнаказанным". Подвижность грамматических соединений, движение слов "вкось и вкривь" не давало возможности сформулировать "общий закон" платоновского стиля - а потому делало его "неприспособленным" для пародирования.
Однако определенные закономерности платоновской стилистики все же найти можно. Остановимся на тех языковых явлениях, которые встречаются в тексте "Котлована" регулярно и основываются на сходных закономерностях.
Уже первое предложение повести останавливает внимание читателя излишними уточнениями и подробностями: "В день тридцатилетия личной жизни Вощеву дали расчет с небольшого механического завода, где он добывал средства для своего существования". Избыточное уточнение - "личной жизни", казалось бы, без потери для общего смысла фразы можно исключить. Однако такого рода избыточные подробности будут поджидать читателя на каждой странице: "он любил... следить за прохожими мимо", "по стеклу поползла жидкость слез", "Елисей не имел аппетита к питанию", "свалился вниз", "лег... между покойными и лично умер" и т. д. С точки зрения нормативной стилистики такие словосочетания следует отнести к плеоназмам - "избыточным" выражениям, в которых используются лишние слова, уже не являющиеся необходимыми для понимания смысла. Платонов, тем не менее, почти никогда не избегает плеоназма там, где без него можно было бы обойтись. Можно предположить, что в поэтике Платонова плеоназм - это способ "материализации подтекста: избыточность конкретизации призвана заполнить смысловые пустоты "само собой разумеющегося". Логическая ясность не означает фактической достоверности - и потому плеоназм становится необходимым приемом в "предметном" изображении того или иного явления.
Еще одна особенность языка Платонова - нарушение лексической сочетаемости слов. Самый простой случай - соединение в одной фразе стилистически разнородных слов. Например, в предложении "С телег пропагандировалось молоко" явно не стыкуются идеологически маркированное слово "пропагандировать" и аполитичные "телеги" и "молоко". Сферы употребления этих слов столь разнятся, что, столкнувшись в одной фразе, слова начинают тянуть в противоположные стороны. Отсюда - комический эффект, но эффект незапланированный: в этом предложении выразились вполне серьезные ностальгические, размышления платоновского героя, в сознании которого причудливо слились официальная пропаганда и воспоминания детства.
Многочисленные формулировки типа "безжалостно родился", "выпуклая бдительность актива", "текла неприютная вода", "тоскливая глина", "трудное пространство" интуитивно безошибочно понимаются читателем - но дать им рациональное объяснение крайне сложно. Особенность таких "неправильных" сочетаний состоит в том, что определение (или обстоятельство) относится течением фразы "не к тому" существительному (глаголу). В словосочетании "тоскливая глина" прилагательное указывает не на качество глины, а на психологическое состояние землекопа и должно быть грамматически связано именно со словом "землекоп". "Трудное пространство" оказывается трудным не само по себе - таким оно воспринимается платоновским героем. Прилагательное вновь оказывается как бы на чужом месте, точнее сказать, на месте прилагательного должна была бы стоять категория состояния - "человеку было трудно (в пространстве)". Однако смысловые границы "оригинальной" (платоновской) фразы и "переводной" не совпадают: в оригинале определение относится не только к миру человека, но и к состоянию мира и к природе в целом.
Достаточно регулярно Платонов прибегает к замене обстоятельств определениями. В этом случае грамматическая "неправильность" оборота возникает из-за неверной адресации признака - вместо предмета действия (и, соответственно, наречия) указывается признак предмета (используется прилагательное). Отсюда возникают сочетания типа "постучать негромкой рукой", "дать немедленный свисток", "ударить молчаливой головой". С позиций нормативного, литературного языка следовало бы поменять порядок слов в предложении и восстановить обстоятельства: "негромко постучать (рукой)", "немедленно дать свисток", "молча ударить головой". Однако для поэтики Платонова такой вариант чужд: в мире писателя свойства и качества "вещества существования" важнее и значимее, чем характер действия. Следовательно, выбор падает не на наречие (признак действия), а на прилагательное (признак предмета или явления).
"Вещественность" видения мира делает возможным и сочетание качественно разнородных предметов и явлений - поскольку все они имеют равные права в глазах героев и повествователя. Отсюда - "волновались кругом ветры и травы от солнца"; "от лампы и высказанных слов стало душно и скучно". В равной степени сопоставляться могут солнце и слепота, грусть и высота. Обычно менее знакомое и понятное явление в сравнении уподобляется более знакомому. У Платонова же сравнение основывается не на сопоставлении признаков, проявленных в большей или меньшей степени, - составные элементы его сравнения вообще лежат в разных областях лексики. Во фразе "точно грусть - стояла мертвая высота над землей" сравниваются эмоциональное состояние и физическое измерение; в предложении "люди валились, как порожние штаны" составные части сравнения кажутся несопоставимыми из-за разницы в их положении в системе ценностей человека.
Абстрактные понятия у Платонова - это чаще всего бывшие абстрактными существительные. В контексте "Котлована" понятия "истина", "счастье", "революция", "бдительность", "время" становятся вещественными, осязаемыми и воспринимаются героями как вполне конкретные предметы. Они доступны именно осязательному ощущению: "Чиклин... погладил забвенные всеми тесины отвыкшей от счастья рукой"; "он не знал, для чего ему жить иначе - еще вором станешь или тронешь революцию". Еще один пример: разозлившись на активиста, раскутавшего умирающую Настю, Чиклин дал ему "ручной удар в грудь", отказавшись от предложенного Жачевым железного прута отнюдь не из гуманных соображений: "Я сроду не касался человека мертвым оружием: как же я тогда справедливость почувствую?"
Подобным образом и Вощев полагает, что истина непременно должна храниться в теле человека: "Вощев... желал хотя бы наблюдать его (смысл существования – Т. К.) в веществе тела другого, ближнего человека..." Не случайно и привычный фразеологизм "докопаться до истины" получает в контексте "Котлована" предметное значение: рабочие, роющие котлован, в буквальном смысле пытаются докопаться до основ "будущего невидимого мира", до истины и "вещества существования". Таким образом, метафоре возвращается ее прямое значение.
Реализация метафоры - регулярно используемый Платоновым художественный прием. Словам, утратившим в устойчивых речевых формулах свое прямое, предметное значение, возвращается изначальный смысл. Вот пример превращения переносного значения в прямое, совершающееся по наивной детской логике: заболевшая Настя просит Чиклина: "Попробуй, какой у меня страшный жар под кожей. Сними с меня рубашку, а то сгорит, выздоровлю - ходить не в чем будет!" "Жар" из симптома болезни превращается в предложении в настоящий огонь - и фраза достраивается с учетом нового значения слова.
До сих пор основная задача нашего анализа состояла в установлении закономерностей, определяющих стилистическое своеобразие платоновской прозы. Некоторые из особенностей языка писателя, как видим, могут поддаваться рациональному объяснению, и мы можем сделать вывод о художественной оправданности грамматических сбоев - нарушений лексической сочетаемости и синтаксического порядка слов в предложении. Элементарная единица текста у Платонова связана с высшими уровнями повествования - и этот тезис можно подкрепить многочисленными примерами.
Однако не менее убедительна и другая версия о "загадочном" и "необъяснимом" языке Платонова. Ее главный тезис кратко сформулирован М. Геллером: "Язык Платонова - язык, на котором говорит утопия, и язык, который она создает, чтобы на нем говорили. Язык утопии становится инструментом коммуникации и орудием формирования жителя идеального общества".
Язык утопии рассчитан не на понимание, а на запоминание. Официальная идеология провозгласила "построенный в боях социализм" идеальным обществом. Для утверждения фикции в качестве реальности понадобился "новояз" - язык утопии. В нем уже все есть, все вопросы и все ответы. Усвоение "новояза" не требует никаких усилий - достаточно лишь заучить правильные формулировки. Процесс освоения языка представлен в "Котловане" на примере Козлова: "Каждый день, просыпаясь, он вообще читал в постели книги, и, запомнив формулировки, лозунги, стихи, заветы, всякие слова мудрости, тезисы различных актов, резолюций, строфы песен и прочее, он шел в обход органов и организаций, где его знали и уважали как активную общественную силу..." Внутренняя речь Козлова передается в авторском повествовании в соответствующей терминологии: "Сегодня утром Козлов ликвидировал как чувство свою любовь к одной средней даме".
Человеку, не желающему добровольно осваивать "новояз" утопии, все равно не скрыться от его всепроникающей навязчивости. На котлован для политического обучения масс, например, привозят радио, которое беспрерывно выдавало "смысл классовой жизни из трубы". "Товарищи, мы должны мобилизовать крапиву на фронт социалистического строительства!" (обратим внимание на то, что сугубо мирный процесс - строительство - представлен в военной терминологии: "мобилизовать", "фронт"; идеология тем самым утверждала пафос героического дерзания - в противовес рефлексии и "вечерним размышлениям ").
От него невозможно спрятаться: даже когда рупор сломался, не выдержав "силы науки" (последним был призыв "помочь скоплению снега на коллективных полях"), вместо него начал работать Сафронов. Слушателю не надо мучительно подыскивать слова, чтобы выразить свое чувство - в языке заранее есть готовые формулировки, под которые остается подогнать свои ощущения. Реальность, таким образом, замещается фантомом - "правильными" в своей бессмысленности формулировками.
В языке последовательно выдерживается принцип активиста: "будь там истина, будь кулацкая награбленная кофта - все пойдут в организованный котел". Бессмысленное сочетание разнородных понятий, не стыкующихся друг с другом, попытка придать наукообразность "порожним" формулировкам - один из главных принципов высказывания. Показателен в этом отношении урок обучения грамоте в колхозе имени Генеральной Линии:
Макаровна приподнялась и с доверчивостью перед наукой заговорила:
Большевик, буржуй, бугор, бессменный председатель, колхоз есть благо бедняка, браво-браво-ленинцы! Твердые знаки ставить на бугре, большевике и еще на конце колхоза, а там везде мягкие места!"
Этот язык - деформированная, отраженная в кривом зеркале идеологии картина мира, которая должна заместить собственное представление человека о том, что его окружает.
Абсурдные сочетания - в рамках одной фразы - "истины" и "кофты" в своей нелепости создают комический эффект. Достаточно обратиться к формулировкам "козел есть рычаг капитализма" или "если... ты в авангарде лежишь, то привстань на локоть" - слова в них тянут в разные стороны и отталкиваются друг от друга, а их "насильственно" удерживают вместе.
Речь своих героев Платонов строит по "стандартам" эпохи: они, усваивая язык директив и лозунгов, пытаются изъясняться так же: "Вопрос встал принципиально, и надо его класть обратно по всей теории чувств и массового психоза". Формулировка Сафронова ничуть не хуже тех, которые он мог слышать по радио, или тех, которыми пользуется активист, заполняя ведомость "бедняцко-середняцкого благоустройства": одна графа называлась "перечень ликвидированного насмерть кулака как класса, пролетариатом, согласно имущественно-выморочного остатка". Разница лишь в том, что в официальной речи слова выпотрошены, лишены живого значения и призваны удостоверять принадлежность говорящего к правящему классу, а Сафронов видит все слова в их "предметном", осязаемом облике. Закон овеществления абстракций является для языка Платонова универсальным - и действует даже при пародировании идеологических клише.
Каламбуры, в основе которых лежит реализация метафоры, - устойчивый компонент платоновского обращения с идеологическими стереотипами. Формула "курс на интеллигенцию" в "Котловане" становится указанием того, куда идет герой - в буквальном значении: "Козлов... хотел идти к Прушевскому...
Ты что, Козлов, курс на интеллигенцию взял? Вон она сама спускается в нашу массу.
Прушевский шел на котлован..."
Стандартная публицистическая метафора "костер классовой борьбы", вложенная в уста Сафронова, перерастает в фантасмагорию конкретизации: "Мы уже не чувствуем жара от костра классовой борьбы, а огонь должен быть: где же тогда греться активному персоналу".
Таким образом, смысловые смещения в рамках предложения, эпизода, сюжета - наиболее точное отражение сдвинутого миропонимания и мироустройства. Платоновский язык включает в себя обычные слова, но законы сочетаемости слов делают его структуру сюрреалистической. Иными словами, сам язык и есть модель той фантастической реальности, в которой обитают персонажи и которую мы называем художественным миром Платонова.
В ХХ веке почему-то вдруг нормативность русского языка стала веригами. С одной стороны. для тех, кто русский язык почитает лишь как средство коммуникации в связи с реальностью, которая меняется стремительно. Они не видят ничего зазорного в том, что в тело языка вдруг оказалось возможным имплантировать (вращивать) самые разнообразные словарные элементы и конструкции, которые выражают смутные настроения, эмоциональные всплески и, конечно, новые реалии и предметы. особенно сегодня, в период информационной революции. Для них язык. не образен, и потому множество языковых фигур в разговорной речи вполне могут заменять друг друга. Глубинные, неизреченные смыслы здесь категорически не задействованы, более того. они отрицаются. И потому перед нами. языковая пена, налипшая на норму русского языка и имеющая цель скрыть ее и представить язык фонетическим хаосом. Именно это впечатление складывается, когда слушаешь современную молодежную арготическую речь и словесный поток радио-ди-джеев.
Но есть и противоположная грань в странном, на первый взгляд, отрицании нормативности, которую кратко можно обозначить как цепь наблюдательных столбов, рационально размещенных в волнующейся стихии русского языка. Уже поэтому видно, что нормативность и язык. вещи взаимно дополняющие друг друга и что язык. это космос, а правило. всего лишь его карта, не более. но и не менее того.
В 30-х годах ХХ века можно увидеть две литературные попытки превозмочь нормативность ради обретения нового смысла, по видимости скованного правильностью прежней речи и ускользающего от своего адекватного языкового выражения. Интуиция и чувство подсказывали смутный образ этих смыслов: одни из нихљ явились в мир как новые, прежде не бывшие, другие. внезапно открылись в уже существующем мире. Первые. связаны с именем Михаила Зощенко, вторые. с именем Андрея Платонова.
Титаническая попытка Зощенко в языке отразить чувственную оболочку социального, в которое Россия погрузилась, подобно человеку, упавшему, кажется, в бездонную воду, закончилась неудачей. У.социальной воды. оказалось дно, нога нащупала его, фигура приподнялась над поверхностью. и глаза, уши, рот человека оказались свободны: вокруг вновь была воздушная среда. Так языковой подвиг Михаила Зощенко стал только знаком времени, неким феноменом, отклонением от нормы, которая вновь возобладала.
Для Андрея Платонова социальный и языковой сдвиг приоткрыл смыслы, которые таились в пазах нашей речи, в межстолбовом пространстве: Платонов опустил взгляд вниз и увидел языковой поток и поток бытийный. Они сплетались и были всегда неразрывны. язык и бытие. И именно эту неразрывность мы видим в платоновской прозе, именно она.тянет. нам сердце и дает ощущение единственной в своем роде точности, с которой Платонов повествует о вещах вполне обыденных. Но для того, чтобы вымолвить эти чувства, которые открылись писателю страшно и страдательно, нужны были новые связи слов, минующие.столбовые. формы, соединяющие слова напрямую, неправильно, но как-то щемяще истинно. Так происходит, когда речь звучит исповедально, без посредников (вспомним, что исповедник. только инструмент Божьего Слуха и Божьей Речи). Кажется, бессвязная речь кающегося содержит смысл и чувства более адекватные реальным, чем если бы слова его были стройны и последовательны. Точно так же адекватность почти незаметных знаков внешней жизни. бытию, которое изначально омывает каждый жест человеческий, художественно удивительным образом отражена в платоновском слове.
Бытие человека трагично. сознает ли он это или нет, легкомысленно скользя по его поверхности: глубина всегда есть, и она влияет на тебя. Человек вне Бога, человек внутри идеи, человек во власти страстей мира, человек под игом своего самовольного сердца. Всегда расходится верхняя корка земной жизни, и откуда-то извне приходит воля, передвигающая предметы, судьбы и умы. Человек на земле мал, конечен, жалок, но в этих умалительных характеристиках звучит еще один смысл: человек достоин сострадания. Это поистине христианское чувство невидимой дымкой покрывает разломы бытия, оно пропитывает собою трагизм человеческого существования, в нем едва слышно для оглохшего от земных звуков человека детским лепетом звучит высокое обетование.
Так нормативность языка становится еще одной границей, которой очерчена наша земная жизнь, подобно рождению и смерти. Взгляд вглубь языковой нормы. это попытка прозревания бытия, в котором смерть. только часть, пусть страшная для нас, но необходимая. Андрей Платонов проговаривает для нас.засмертные вещи. . быть может, те, которые вместе с нашими душами будут взвешены на Высших Весах. Вот отчего его дума и скорбна и радостна одновременно. В ней нет твердости, но есть любовь и нежность к человеку. Любовь и нежность. воздух трагической философии Платонова. .Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится., . говорит апостол Павел. Речь идет. о бессмертии.
На исходе социалистической эпохи в России произведения Андрея Платонова воспринимались как безусловная критика советского общественного проекта. Весь ужас человекоубийства, бессмыслицы созидания рая на земле, заклания ближнего своего во имя умозрительной идеи. эти формулы легко ложились в смысловые ячейки платоновской прозы, и казалось, что тем дело и ограничится. Платонов как сатирик, как создатель антиутопий, как обличитель советской нормативности жизни. что еще нужно читателю и что еще можно найти в несколько странноватых для изысканного литературного вкуса платоновских рассказах, повестях и романах?
Но прошло время, не столь уж долгое по календарному отсчету, но огромное по жизненному куску, прожитому страной на излете ХХ века. Платоновский язык вдруг оказался путеводителем к русскому бытию, и поверхностные социальные констатации, так легко находимые в произведениях писателя совсем недавно, отошли на второй план, а то и вовсе скрылись из виду. Социальность платоновского мира, неожиданно уступив центральное место бытийности, стала казаться плоской и ненужной. Теперь уже мы говорим о вневременном у Платонова, об онтологичном, о жизни и смерти вообще, забывая, что Платонов. художник и что все его образы привязаны к людским именам, лицам и реалиям.
Что же означает такая смена исследовательских акцентов и какой дальнейший шаг в понимании феномена Андрея Платонова будет сделан нами реально, будучи востребован прежде наитием, сердечной жаждой и потребностью ума?
Очевидно, что сегодняшний русский человек. это человек, у которого отнята давняя память и настойчиво отбирается память ближняя. Угроза потери исторической правды стоит перед нами теперь как сумрак, медленно надвигающийся на русскую равнину. Опороченное советское время названо никчемным, однако в те годы жили, любили, трудились наши деды и отцы. Они создали великую страну, победили в страшной войне и дали такой задел крепости своей социалистической державе, что и в руках менял, ростовщиков, торговцев краденым наша родина еще жива и сильна.
Так критический ключ к пониманию прошлого не подходит к ушедшей жизни, не объясняет ее, не говорит новому поколению о том, почему же давний советский человек любил свою.красную. землю, а не только боялся ее казенных людей да стремился бросить все и уйти на запад.
Всякое объяснение нашего прошлого, исходящее из логической посылки, будет антагонистическим по отношению к другому, которое станет опираться то ли на факты, то ли на память сердца, какими бы они ни были. ужасными или драгоценными. Это тупик. по той причине что нет носителя нашего рассуждения, нет философского языка, который бы взял и взвесил это отошедшее русское бытие в его полноте.
Язык Андрея Платонова, позволяющий в социальном увидеть бытийное, сегодня призван помочь нам понять, что же происходило с Россией в ХХ столетии. Эта задача не исчерпает ту глубину смыслов, к которой нас подводит удивительная платоновская художественная речь, но позволит увидеть универсальность такого инструмента. Реально же мы обретем вновь ускользающий от нашего ума русский ХХ век. Но теперь его очерк будет сделан на бытийном полотне, а его образ совпадет с образом русского человека, каким мы его знаем. взрослое дитя с неспокойным сердцем и жаждой Правды.
Каждый читатель произведений А. Платонова обращает внимание на язык, которым они написаны. Это «неправильный» язык. Причём косноязычны не только персонажи рассказов и повестей, но и авторская речь построена «неправильно».
Платонов постоянно отступает от стилистической или грамматической нормы. Часто рядом оказываются слова, казалось бы, несовместимые по смыслу: «захохотал всем своим редким молчаливым голосом», «она открыла опавшие свои, высохшие, как листья, смолкшие глаза», «утомительное пространство» и т. д. Политические и канцелярские штампы и просторечные слова и выражения сочетаются в одной фразе не только в речи героев, но и в речи автора.
Особенность платоновского языка в том, что «широкое обобщение жизни... массовых, “низовых” людей» достигается «трудным соединением обобщающего, умозрительного и простого, конкретного...» (С.Г. Бочаров). Его «философически неуклюжие фразы... пересказать невозможно, а можно только повторить»: «но мать не вытерпела жить долго»; «лёг на стол между покойными и лично умер»; «пусть существует теперь как предмет - на вечную память...». Сложность восприятия языка произведений Платонова заключается ещё и в том, что фразы почти никогда не соответствуют ожиданиям читателя, поэтому на каждой из них ему приходится останавливаться, осмысляя прочитанное.
В записной книжке Платонова есть такие слова: «Искусство должно умереть - в том смысле, что его должно заменить нечто обыкновенное, человеческое; человек может хорошо петь и без голоса, если в нём есть особый, сущий энтузиазм жизни». Вот этот «энтузиазм жизни» Платонов и передаёт посредством языка.
И. Бродский писал о языке прозы Платонова: «...он писал на языке данной утопии, на языке своей эпохи; а никакая другая форма бытия не детерминирует сознание так, как это делает язык. Но, в отличие от большинства своих современников - Бабеля, Пильняка, Олеши, Замятина, Булгакова, Зощенко, занимавшихся более или менее стилистическим гурманством, т. е. игравшими с языком каждый в свою игру... Платонов сам подчинил себя языку эпохи, увидев в нём такие бездны, заглянув в которые однажды он уже более не мог скользить по литературной поверхности, занимаясь хитросплетениями сюжета, типографскими изысками и стилистическими кружевами.
Разумеется, если заниматься генеалогией платоновского стиля, то неизбежно придётся помянуть житийное “плетение словес” Лескова с его тенденцией к сказу, Достоевского с его захлебывающимися бюрократизмами. Но в случае с Платоновым речь идёт не о преемственности или традициях русской литературы, но о зависимости писателя от самой синтетической... сущности русского языка, обусловившей - зачастую за счёт чисто фонетических аллюзий - возникновение понятий, лишённых какого бы то ни было реального содержания.
Главным его орудием была инверсия; он писал на языке совершенно инверсионном; точнее - между понятиями язык и инверсия Платонов поставил знак равенства - инверсия стала играть все более и более служебную роль. В этом смысле единственным реальным соседом Платонова по языку я бы назвал Николая Заболоцкого периода “Столбцов”».
Речь его героев построена по нормам времени, они пытаются говорить на языке лозунгов и указов. Смысловые сдвиги в рамках предложения, эпизода, всего сюжета в произведениях Платонова - это отражение сдвигов в понимании мира.
В историю литературы Андрей Платонов вошел, как создатель нового прозаического стиля, вызывающе оригинального и резко отличающегося от других. Его манера письма настолько необычна, что сбивает читателя с толку и не дает к себе приспособиться, поэтому некоторые читатели не могут осилить даже школьный «Котлован». Привыкнув к безупречно гладкой прозе Тургенева или к классически длинным толстовским предложениям, тяжело воспринимать абсолютно новаторский метод, отрешенный от всего исторического опыта, имеющегося у русской литературы. Как инопланетянин, стиль Платонова не имеет аналогов и связей с нашим миром, будто не выдуман, а привезен из неведомых стран, где действительно так общаются.
Основной авторский стиль Платонова нередко называется «косноязычным» потому, что автор нарушает языковые нормы, привычные связи между словами, нанизывая морфологические, синтаксические и семантические ошибки друг на друга. Многим может показаться, что перед ними не великие русские романы и повести, а неуклюжие опыты бездарного студента, который понятия не имеет о правилах русского языка. Однако формальные стилистические нарушения таят в себе множество новых смыслов и создают эффекты, наиболее точно отражающие идейно-тематическое содержание. Каждое, казалось бы, случайное предложение выражает авторскую мысль, причем, непростую. «Философию общего дела», которую по-своему исповедовал Платонов (как многие поэты и прозаики 20-ых годов 20 века), невозможно донести ярче и убедительнее. Художественный мир Платнова построен на специфическом новоязе, как тоталитарное государство Оруэлла. Для новых идей появились новые формы. Именно их мы проанализируем на примере повести«Котлован».
Анализ повести Платонова «Котлован»
Многие люди искренне не понимают, зачем Платонов используем лишние, нелепые дополнения. Но чтобы осознать их целесообразность, нужно очистить зашоренное сознание и подумать, что хотела сказать автор. Рассказывая о главном герое Вощеве, писатель замечает, что «в день тридцатилетия личной жизни» его уволили с завода. Откуда здесь слово «личной»? Видимо, личная жизнь противопоставлена неличной, общественной, коллективной. Это указывает на отчужденность Вощева, его неприкаянность и чудаковатость: в то время, как все работают и живут заодно, в стае, в единстве племени, герой отбился от общества, летая в облаках. За «полеты» в рабочие дни его и выгнали. Вот так вся история и главная проблема героя были рассказаны в одном предложении, которое так подходит своему герою: такое же нелепое и чудаковатое.
Главная идея и основные темы повести «Котлован»
В формате утопий Платонов часто размышлял над тем, может ли личность стать лишь элементом общества, отказавшись от индивидуальности и права на нее, если на кону стоит всеобщее благо? Он не борется против догматов социализма и коммунизма. Он боится их уродливого воплощения в жизнь, ведь истинного смысла теории никогда не поймешь без ее практического применения (страх полного слияния людей в безличную, бесчувственную массу – главная тема в повести «Котлован»). Потому Вощев в праздник личной жизни вычеркивается из общественной. Ему изначально ставится ультиматум: полностью влиться в коллективное сознание или выживать самостоятельно, не рассчитывая на поддержку социума и его внимание. Однако индивид не просто увольняется, а «устраняется с производства». «Устраняют» дефект, поломку, загрязнение, но никак не человека. Выходит, что «задумчивый» работник — неполадка на производстве, мешающая «общему темпу труда» и враждебная по отношению к нему. Человек ценен, как механизм в единой системе, но если он выходит из строя, его устраняют, словно старую никчемную железяку - в справедливости этого сомневается Платонов. Как следствие, он сомневается в новом строе. Именно поэтому многие его произведения были опубликованы лишь в период перестройки.
Образ Вощева в повести «Котлован»
Точное указание возраста Вощева тоже имеет смысл. Во-первых, автору было 30, когда он написал «Котлован», во-вторых, это так называемый «возраст Христа», который носит светское наименование «кризис среднего возраста». Человек не молод и не стар, чего-то добился, но этого мало, а лучшая пора жизни безвозвратно утеряна. Он сомневается и мечется, пока еще не поздно все изменить к лучшему и найти ответы на самые глобальные и сложные вопросы. Именно «посередине жизни в сумеречном лесу» Данте заблудился и отправился на поиски себя. Символический возраст наделяет героя Вощева беспокойной натурой, сосредоточенной на философских вопросах, чего уже достаточно, чтобы устранить человека с производства нового мира.
Языковые особенности в повести Платонова «Котлован». Примеры из текста
Первый абзац «Котлована» состоит из канцелярских штампов. Так автор обыгрывает и осмеивает бюрократический налет на бытовом языке неграмотных современников, которые не понимали значения этой казенщины. Платонов не просто копирует клише, а расшатывает штамп изнутри, оставляя лишь общий принцип построения и заменяя суть: «Вощев получил расчет вследствие роста слабосильности в нем и задумчивости».
Во втором абзаце вместе с маргинальным героем приходит традиционная поэтическая лексика: «деревья бережно держали жару в листьях», «скучно лежала пыль на безлюдной дороге». Но Вощев – дитя эпохи, об этом автор тоже не устает напоминать: «в природе было тихое положение» - канцелярский термин, но лишенный привычной семантики.
Жизнь человека приравнивается к существованию вещи, которая к тому же национализирована государством. Получается, человек находится под тотальным контролем и в невообразимой принудительной аскезе без веры: например, радость Вощеву «полагалась» редко.
Андрей Платонов: интересные факты из жизни и литературы
Таким образом, «косноязычие» стиля Платонова не пустая экспрессия и не новаторство, как самоцель. Это смысловая необходимость. Языковые эксперименты позволяют ему пересказать содержание десятитомника описаний в одной повести. К сожалению, его опасения, виртуозно сформулированные в «Котловане», не были напрасны или хотя бы преувеличены. Его единственный сын оказался задержан и 2 года без вины просидел в тюрьме в ожидании, пока его дело рассмотрят. Его отпустили, но он уже был неизлечимо болен туберкулезом, которым заразил всю семью. В результате, без денег и ухода в своеобразной изоляции от общества (никто не давал им работать и писать) все Платоновы вскоре умерли. Такова была цена стиля, с триумфом вошедшего в историю литературы.
Интересно? Сохрани у себя на стенке!